Видя расстроенность его после стольких трудов и усилий, я пыталась успокоить его:
– Не горюйте, вы сделали, что могли! Вы Маринину мечту – исполнили! Вот же он стоит – камень с тарусской каменоломни на холме над Окой, как она хотела. Он стоит тут уже сколько? Третий день? Еще постоит… Важно что о н
поставлен. Люди об этом знают. А сколько простоит – если не помешают, – уже не так важно!
– Я сфотографировал его, – сказал студент, – чтобы хоть память осталась…
На другой день, по просьбе дочери Марины, Ариадны Сергеевны Эфрон, от цветаевской комиссии, членами коей были Эренбург, Паустовский, пришел в райсовет властям протест по поводу установки камня.
Дальнейшая судьба камня была такова: за ним приехала машина, его с трудом погрузили, повезли по холмистому пути, меняли транспорт (подробно не знаю, так как я с Ритой уже уехала), снова везли и, наконец, сбросили в какую-то яму – возле не то автостанции, не то гаража. Там он и лежит поныне, должно быть.
…Через двенадцать лет после такой истории с камнем ко мне в Москву приехал из Воронежа еще один энтузиаст и поведал свою мечту: он прочел рассказ Марины «Кирилловны», напечатанный в «Тарусских страницах», и решил попытаться исполнить ее мечту – поставить на тарусских холмах камень с надписью: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева».
– Поскольку, волею судьбы, могила Марины Ивановны так далеко от мест ее детства и юности, пусть хоть такой мемориальный камень будет ей поставлен, по ее желанию, над Тарусой…
– Этот вопрос надо решить с дочерью Марины, – ответила я (помня, что камень первого мечтателя ставили в отсутствие Али). Я не хотела разочаровывать приехавшего: что не удалось тогда, может, удастся теперь? Предупредить о неповторении ошибки студента будет еще время, если дело начнет налаживаться. Сестры Лёры уже не было на свете, я была одна с воспоминанием о неудаче, – пусть попытает счастья, как говорится в русских сказках о добром молодце… После свидания с Алей воронежский поклонник творчества Марины писал мне, что она указала на трудности, ему предстоящие, дала ему ряд советов, и он намеревался начать исполнение своей попытки. Но, видимо, трудности оказались серьезными – о постановке камня не слышно.
Один приезжавший из Елабуги педагог, не раз мне писавший и работавший в Елабужском педагогическом институте, сообщил мне, что уже старые Михаил Иванович и
Анастасия Ивановна Броделыциковы продают дом и новый владелец будет его перестраивать.
– Столько лет, – говорили они, – ходит народ и ходит, приезжают издалека многие, как не пустить… Расспрашивают – а мы что знаем? Всего десять дней она с сыном у нас прожила, время было тяжелое, у каждого своя забота… В сени входят, в дом просятся, и тот гвоздь им покажи, где беда случилась, – так вы уж, пожалуйста, его заберите от нас, мы так и скажем – забрали…
– И я взял и привез его, – сказал приезжавший, – куда мне его передать посоветуете?
– Думаю, дочери. Пусть останется у нее в архиве горькая реликвия1.
Так он и поступил!
Весной 1966 года, будучи в Доме творчества в Голицыне (я просила Литфонд устроить меня именно туда, где Марина жила с Муром, и уже много лет езжу туда. Прохожу по саду, которым они шли, подымаюсь по их лесенке, гляжу на камни, у которых сидела Марина. Родной дом для меня), я решила встретиться с Серафимой Ивановной Фонской, заведовавшей в Маринины дни этим Домом.
Меня проводили до ее дачи. Я вошла в калитку. Навстречу мне двинулась высокая седая женщина. Она ждала меня.
– Как похожа! – воскликнула она. – И та же летящая походка!
Вот что она рассказала мне (здесь запись лета 1966 и лета 1967 годов):
– Когда Марине приносили молоко, она сахару положит в молоко и идет в кухню варить тянучки. Мур любил сладкое. Целую глубокую тарелку наварит и несет. А Мур сразу съедал! Молодой! С матерью Мур резок был. Только требовал! Не помогал матери ни в чем, никогда. Избалованный, да! Красавец! Ходил в синем костюме. Щеки розовые, матовые… Хорош! Но – не понимал мать, груб был. Марина Ивановна
1 5 сентября 1981 года Вячеслав Михайлович Головко, заведующий кафедрой университета в г. Элиста, написал мне о продаже дома М. И. и
А. И. Ъроделыциковыми и о том, что в свое время он передал на хранение Ариадне Сергеевне Эфрон и домовую книгу, в которой точно указаны даты пребывания в Елабуге М. И. Цветаевой и Г. Эфрона (запись сделана Г. С. Эфроном).
иногда от него плакала – отвернется, тихо… Говорила: «Он -молодой, у меня это все прошло давно, а он ведь еще…* Все прощала ему! Мур был совсем другой, чем мать, он был далек от нее, он только требовал. А она была очень хрупкая. Она не возражала, она его слепо любила… Она против него была маленькая, какая-то серая. И уже впалая грудь, но вся летящая как птица! Немножко выше, чем вы Анастасия Ивановна, она была… Нет, нет, не высокая, нет!
– А бывала Марина радостной когда-нибудь? – спросила я Серафиму Ивановну.
– Бывала, когда Мур был веселый. А Мура здесь Крымов сдерживал. Обнимет Мура и пойдет с ним. А она улыбается вслед, радуется, что такой человек, как Крымов, занимается с Муром.
…Был у них страшный скандал с Муром, и он ушел -чтобы уехать в Москву. И она ему вслед крикнула: «Мур! Я не выдержу! Вернись!» Но он ушел. Она металась, как птица в клетке. Он не жалел мать, в этом возрасте нет жалости, она приходит поздней.
Марину Ивановну очень любила сестра Г. Чулкова, Анна Ивановна Ходасевич. И смерть ее тяжело переживала.
А Крымов про нее говорил: «Этот дорогой инструмент пострадал от всех дорог…» (Я не успела записать, как у колодца Крымов, что-то делавший, попросил: «Качните, Марина Ивановна…» – и как она налегла, слабо… И он: «Не надо, я сам…»)
Через год я уже не застала Серафиму Ивановну, как подряд два года. Она умерла от болезни сердца.
В 1967 году вдова Ноя Григорьевича Лурье дала мне списать воспоминания его о Марине. Вот они:
«Зимой 1939-1940 годов, живя в Голицыне, я ежедневно встречался с Мариной Цветаевой, которая, как и я, одно время жила1, а затем столовалась в Доме творчества. Марина Ивановна любила говорить, говорила интересно, подчас весьма язвительно. Помню ее импровизированные, совершен1 Ошибка многих вспоминающих о встречах с Цветаевой в Голицыне. В Доме творчества М. И. не жила, но постоянно бывала в нем, и поэтому многие считали, что она живет в доме.
но блестящие, беспощадные наброски портретов Андрея Белого и Ремизова. У нее была злая хватка мастера, голос -громкий, резкий. Но за уверенностью тона и суждений чувствовалась растерянность и страшное одиночество. Мужа и дочери с ней не было, с сыном у нее, по моим наблюдениям, не существовало общего языка. В глазах этой седой женщины с незаурядным лицом иногда вдруг появлялось такое выражение отчаяния и муки, которое сильнее всяких слов говорило о ее состоянии.
После обеда, после ужина я часто присаживался возле нее. Она рассказывала о жизни русских писателей за границей, о своих встречах с Маяковским, которого считала большим «органически революционным» поэтом, но почему-то не очень счастливым, несмотря на то что у него, казалось, было все, что нужно для счастья: согласие с временем, талант, дерзание.
Марина Ивановна, по-видимому, ценила эти наши беседы, огорчалась, когда я, случалось, проводил досуг не с нею, играл в шахматы и т. п.
Одна наша встреча особенно запомнилась. Как-то проработав с утра часа три, я после завтрака предложил Марине Ивановне пойти погулять.
День быт чудесный: солнечный, безветренный, при легком морозце. Мы долго бродили сначала по террасе, а затем по заснеженному лесу, лишь изредка обмениваясь несколькими словами. Зная по себе, какой целительный покой приносит душе подобная прогулка, я старался не отвлекать мою спутницу разговорами. Но душевная неурядица, тревожившая эту замечательно одаренную женщину, была, видимо, слишком велика, чтобы ее успокоить такими средствами.
– Нехорошо мне, Ной Григорьевич, – неожиданно заговорила она со свойственной ей прямотой и резкостью. – Вот я вернулась. Душная, отравленная атмосфера эмиграции давно мне опостылела. Я старалась общаться больше с французами. Они любезны, с ними легко, но этого мне было мало. Тянуло
