— Некоторые ублюдки — это воплощение дьявола, и их нужно убивать.
Это всегда заставляло Ала пускаться в длинные рас-суждения. Он пытался убедить меня в необходимости высокой сознательности, а я просто позволял ему выго-вориться. Мы с ним выросли по разные стороны баррикад. Я никогда этого не говорил, но простое сочувствие к кому бы то ни было казалось мне сентиментальной сла-бостью.
Если бы я убил всех тех мужчин, которые преврати-ли мою мать в накачанную наркотиками проститутку высокого класса, она бы до сих пор была жива.
Ал и Эдвина верили в систему — расплывчатое по-нятие, благодаря которому люди определяли, что хорошо и что плохо. Они верили друг в друга и верили в меня. Хотя я не облегчал им задачу.
Однажды я сидел в заднем ряду полупустого зала суда и наблюдал, как Эдвина пытается убедить присяж-ных в виновности одного ублюдка, чье представление о веселье всегда включало избиение жены. Эдвина пусти-лась в привычные феминистские рассуждения. У меня за спиной какой-то парень пробормотал:
— Бред собачий! Твоему затраханному муженьку следовало бы пару раз надрать твою толстую задницу, леди.
Я обернулся и увидел толстого подонка репортера, строчившего что-то в своем блокноте. Он почувствовал мой взгляд и посмотрел на меня с мерзким выражением.
— У тебя проблемы, салага?
— Вы говорите о моих дяде и тете.
— Вот как? Значит, ты и есть племянник Ала Джекобса? — Он ухмыльнулся. — Я о тебе слышал, парень. Грязный семейный секрет праведного Ала. Разве это не твоя мать сдохла в Мексике с иглой в вене?
Я двинул ему изо всех сил. Кровь потекла у него изо рта, глаза закатились, он упал вперед и громко стукнулся лбом о спинку ряда, на котором я сидел. Эдвина, судья, присяжные, судебные приставы, обвиняемый, его адво-кат — все сбежались к нам. Никто не мог понять, что случилось.
— Это Хейвуд Кении, — прошептал один из присяж-ных, — криминальный репортер из «Чикаго трибюн». Может быть, он мертв.
— Надеюсь, — ответил ему другой присяжный. — Он живет в моем доме. Настоящая мразь.
Хейвуд Кении начал заваливаться на сидящего рядом с ним пожилого негра. Старик отпихнул его от себя, проворчав:
— Грязный белый ублюдок!
— Что здесь случилось? — требовательно поинтере-совался судья.
Я посмотрел прямо в глаза Эдвине и собрался уже признаться в том, что сделал, когда заговорил старик-негр:
— Парень потерял сознание, ваша честь. Я все видел. Просто упал лицом вперед и вышиб себе зуб. Этот мо-лодой человек пытался его удержать, но не успел.
Судья внимательно посмотрел на меня, на старика, на Кении.
— Звучит убедительно, — сказал он и усмехнулся. — Могу констатировать, что это произошло с наиболее достойным такого поворота событий представителем прессы. А теперь тихо! Кто-нибудь проверьте у него пульс.
Эдвина прижала пальцы к шее Кении.
— Он жив.
— Очень жаль, — заявил старик.
Когда Кении пришел в себя, он неуверенно оглядел неприветливого судью, ухмыляющихся приставов, уп-рямого старика-негра, Эдвину и меня, поднял с пола свой зуб и больше не раскрывал рта. Но вскоре он нашел нас с Эдвиной в коридоре и сказал:
— Дайте мне время, и я достану и тебя, и Ала, и ва-шего ублюдка племянника!
Эдвина подняла бровь:
— Вы мне напоминаете колдунью из «Волшебника Изумрудного города». «Я доберусь до тебя, Элли, и до твоей собачонки тоже!» Я не понимаю, о чем вы говори-те, мистер Кении, но в следующий раз вам придется вставлять не один зуб. — С этими словами она схватила меня за рукав и потащила прочь, словно маленький бе-локурый трактор.
— Полагаю, настало время направить твою энергию в другое русло, — объявил Ал за ужином. — Эдвина сама может позаботиться о себе, а тебе пора заняться чем-то более конструктивным, чем избиение репортеров. В мире слишком много таких, как Хейвуд Кении, чтобы посвя-щать свое время исправлению их прикуса. — Произно-ся эту маленькую речь, Ал обнимал меня за плечи. — Пора тебя, приятель, запереть. В школе, — добавил он.
Я не мог этого вынести. Я никогда не ходил в школу больше пары месяцев кряду. А когда мы с матерью пере-ехали в Мексику, вообще не учился.
— К черту это дерьмо! — пробормотал я себе под нос после первой недели в школе. Я сел в автобус, идущий на южную окраину города, и, прибавив себе несколько лет, получил работу на мясокомбинате. Я обдирал туши. Когда Ал узнал об этом, он страшно рассердился.
— Ты солгал мне. Никогда больше не обманывай меня. Прости, приятель, но ты должен учиться.
— Мне незачем сидеть в классе и слушать учителей, которые нигде не были и ничего не видели, кроме соб-ственного дерьма. Ты не можешь превратить меня в обезьяну в клетке!
— Прежде чем высокомерие окончательно ослепит вас, мистер Обезьяна, сдайте несколько тестов, чтобы мы знали, сможете ли вы посчитать ваши собственные ба-наны.
Я сдал их чертовы тесты. Они не знали, что моя мать, когда была трезвая, всегда просила своих умных и обра-зованных друзей давать мне уроки. И потом, мне нрави-лось читать. У меня были хорошие наставницы, о чем я не собирался рассказывать Алу и Эдвине. Одна мамина подруга, профессор математики из университета Дель Соль, преподавала мне алгебру и тригонометрию, а потом переспала со мной. Мне было тринадцать, когда она сделала из меня мужчину. Клянусь богом, я знаю, как решать уравнения в постели! Некоторые уроки за-быть невозможно.
Итак, я сдал тесты, и все были крайне удивлены. Я был готов к обучению в колледже, особенно по мате-матике.
— У нашей обезьянки оказались неплохие мозги, — сказала Эдвина Алу, щекоча меня под рубашкой, слов-но проверяя, не растет ли на мне шерсть. — Так кем ты хочешь стать, мальчик-мартышка? — обратилась она ко мне.
— Понятия не имею.
— Ты и не будешь знать этого, разделывая коровьи туши.
— Я не похож на вас с Алом. Я не знаю, как можно спасти мир, работая у окружного прокурора.
— Ты даже не знаешь, как спасти коров!
Это было правдой, и тем не менее я получил аттестат об окончании школы, не отсидев ни одного часа в клас-се. Но я и слушать не желал о курсах подготовки в кол-ледж. Я работал на мясокомбинате, ни с кем не откро-венничал, копил деньги и в конце концов настоял на том, чтобы платить Алу и Эдвине ренту. Все это раздра-жало их невероятно, но все-таки я медленно зарабаты-вал их уважение — так же, как они зарабатывали мое. Я жил своей жизнью между их высокообразованными друзьями с изысканными интересами — и мрачным, за-литым кровью миром мясокомбината, где даже самые крутые из парней оставили меня в покое после того, как я выбил им пару зубов.
«Он неисправим, у него тяга к насилию и одиноче-ству, — говорили все Алу. — Твоя благотворительность обернется против тебя».
«Почему ты до сих пор держишь черепа койотов в ящике комода?» — нервно интересовались элегантные сестры Эдвины. Эдвина показала им мои трофеи без моего разрешения. В то время это показалось мне се-рьезным преступлением и надолго подорвало доверие к ней и Алу.
«Потому что это единственные родственники, кото-рым я могу доверять», — ответил я им.
Мне исполнилось семнадцать, и я все еще работал на мясокомбинате. У меня не было никаких планов, я совершенно не представлял, кем хочу стать. Ал и Эдви-на практически сдались и прекратили свои попытки сделать меня мягче или вежливее. Им не удалось убе-дить меня, что я узнаю, как примириться с самим собой, сидя на занятиях в колледже. Я скопил много денег, но тратить мне было не на что. Я лишь купил себе новую флейту и 35-миллиметровый фотоаппарат. Я снимал здания, коровьи туши, хорошеньких
