уже откровенно, не скрывая тревоги. Ещё бы – его дочь позавчера вела себя странно, донельзя странно. Как ему доложили, совершала алогичный, хаотичный обход своих знакомых и друзей, подолгу беседовала с ними. Была среди её собеседников и семейная чета из самого низа общества, к тому же отсутствовавшая в базе данных «знакомых дочери». А вчера – и вовсе нигде не объявлялась, не отвечала на входящие сигналы. Как сквозь землю провалилась!
Хотя, если честно, он знал, что её вывело из себя.
Они встретились вечером, в день памятного внепланового заседания Высшей Семёрки. И говорили очень долго. Вернее, говорил практически он один. Она же слушала, всё больше и больше нервничала, покусывала губу, но не выпускала наружу ни огня, ни пара.
Он не ответил ни на один конкретный вопрос дочери, зато в категорической форме высказал ей то, что надлежит. И главной темой опять был ТОТ ЧУЖАК. Инч Шуфс Инч настоятельно попросил дочь – с завтрашнего дня начать направленные на Дымова мнемотрансляции, содержание которых ей будет предоставляться ежедневно. О санкции Высшей Семёрки на это нарушение законодательства Локоса уже было договорено.
Её глаза кричали, что она против, что она не хочет этого делать, но губы – молчали.
Вот и её покои… Семиарх рывком сдвинул створку двери. Не заперто.
И в этот миг его порыв угас. Из комнаты доносилась приглушённые звуки музыки. Светильники горели вполсилы. Веяло забытым уютом. Он вошёл и принялся рассматривать, как будто впервые, убранство комнаты. Как же давно он не был здесь! Всё дела. Всё никак…
Он мечтательно прикрыл глаза. И улыбнулся, когда прозвучало: «Отец… здравствуй!»
Она!
Голос продолжал звучать и… до него дошло! Он резко распахнул веки – так и есть! – комната по- прежнему была пуста. А голос звучал и звучал, но… в его голове.
Мнемо!
Ноги ослабли. Он поспешно сел на подвернувшийся стул. И молча, внимательно выслушал послание собственной дочери.
«Отец… Здравствуй, мой любимый и неповторимый отец. Здравствуй. И прощай…
Миновало десять секунд с момента, как ты вошёл в мою комнату. Именно столько я отмерила для включения своего послания. Чтобы ты не успел выйти назад, увидев, что меня здесь нет.
Отец… Я уже далеко. И если даже в твоей власти поднять всех на ноги и остановить меня – НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО. Просто выслушай меня… и вспомни, что ты сам говорил мне.
Прости за то, что не оправдаю все надежды, которые ты на меня возлагал.
Я обещаю только одно: исполнить твою просьбу. Если с тобой случится непоправимое, клянусь – где бы я ни находилась! – получив предсмертный сигнал, вернуться к твоему телу и СТЕРЕТЬ ТВОЮ ПАМЯТЬ. А там – будь что будет.
Я помню каждую твою ласку и свою радость. Я помню каждое твое наказание… свои боли и обиды… Я никогда не забуду тебя, как и не забуду твои слова. Сейчас я просто напомню их тебе самому.
Помнишь, когда у нас, после моего девятого учебного уровня, начались серьёзные разговоры по душам? Ты не ломал мою психику. Ты пытался меня понять и очень многое позволял. Однажды, когда я хотела убежать из дома, ты встал на моём пути и сказал: «Я ценю твою свободу, но меня смертельно ранит твой побег. Милая доченька, дай мне ещё немного пожить!» Я заплакала и осталась. А потом, спустя время, спросила тебя: «Отец, я где-то слышала фразу «санкция на арест». А бывает «санкция на побег»?» Ты помолчал, а после ответил: «Бывает».
Я росла дотошной и примерно через неделю спросила: «А что может быть санкцией на побег?» Ты помрачнел. Сел рядом со мной и долго-долго говорил, пояснив в конце: «Санкция на побег – это три простых осознания. Три «я понимаю». Что не смогу этому помешать, не нарушив чужой частный космос; что не стану любить сбежавшего меньше, чем сейчас; что беглец имеет право на выбор, к чему бы он ни относился. Но есть и оборотная сторона. С другой стороны, у беглеца также должны быть три осознания. Три «я знаю». Что те, от кого я убегаю, не тронули мой частный космос; что те, от кого я убегаю, меня любят; что мой выбор сократит время жизни тем, кто меня любит».
Ты сказал тогда именно так. Именно это.
Прости, отец. Постарайся осознать.
Три твоих «понимаю». Три моих «знаю». Это ли не САНКЦИЯ?!
Я имею право на выбор, чего бы он ни касался.
Я выбрала. Ты знаешь, КОГО.
Прости…»
Голос сменился непонятными короткими вспышками шумов, напоминающими всхлипывания. Сигнал ослаб и резко оборвался.
Если бы Амрина в этот момент могла наблюдать за своим отцом – Инч Шуфс Инч Вторым – она бы обомлела. Его глаза застыли, мышцы лица окаменели, а на губах, как кровь после удара…
…проступила ДОВОЛЬНАЯ УЛЫБКА.
Глава десятая
Круги персонального ада
Я не знаток литературы.
Однако, как и многие, я переполнен отвалами всякого литературного хлама, начиная с принудительного школьного кормления и заканчивая хаотичным чтением по настоятельному совету авторитетов разной степени влияния. Всех этих Пушкиных, Достоевских, Есениных, Хемингуэев, Воннегутов, Пелевиных и прочих классиков – моя память складировала в каком-то отдалённом помещении. На дверях его, скорее всего, красовалась табличка: «При пожаре души выносить в предпоследнюю очередь!». Но, так уж получалось – нечастые душевные пожары я успевал тушить то боевым адреналином, то многоградусными специальными жидкостями. До «предпоследних» очередь не доходила.
Где-то там, в общих завалах, пылился и Данте. Причём, пылился очень основательно – после ознакомления я не извлекал его ни разу. Со временем почти всё выветрилось, помнились лишь два положения. Первое – он написал штуковину о посещении ада. И эта дьявольская резиденция была им выписана со вкусом и шокирующими подробностями. «Круги Дантова ада», говорили мы по жизни, подразумевая непрекращающиеся ужасы. Не задумываясь. Не вкладывая собственной боли. И второе – сия штуковина почитается как первое в европейской истории классическое литературно-художественное произведение.
Чёртов писака! Сомневаюсь, что о ТАКОМ можно талантливо писать, не заручившись соавторством дьявола. Может быть, и все грядущие земные муки, включая мои терзания, были вписаны этим творческим тандемом в текст, многократно повторяясь? Вписаны в каждый круг. Ещё тогда. Заранее. Наперёд!
Я мысленно сдуваю пыль с Данте Алигьери. Сегодня, когда не помогает боевой адреналин, а спирт противопоказан на пути спасения, – я бы с удовольствием перечитал его. Увы, все библиотеки для меня закрыты. Заколочены досками крест-накрест, с непременной табличкой «Все ушли на фронт».
К чёрту древнего итальянца! Он прав, как минимум, в одном – это круги. Но, круги ПЕРСОНАЛЬНОГО АДА. Каждому – своё! Ископытив землю, пропахав немерянное количество километров кровавой пашни, мы приходим в точку, откуда вышли. Приходим измочаленные, полуживые, с душою истёртой на самой мелкой тёрке. Да только в той точке нас ждёт не избавление, не отдых. Ждёт нас там – ВЫБОР. И несколько дверей без табличек. Куда дальше? А за каждой дверью (кроме одной, единственно нужной) – новый круг и новые мучения. И откроешь. И ошибёшься. И двинешь по новому кругу. И приползёшь окровавленный в исходную точку. И снова – несколько дверей…
Но главная составляющая ада – в нас самих. Сидит там игла-заноза, которая шепчет: «Терпи… и у тебя будет ещё одна попытка… угадать Свой путь, Свою дверь…» И ты заражаешься этой уверенностью. И, стиснув зубы, идёшь на новый круг. Терпишь. Ради ещё одной попытки – угадать эту самую дверь…
«Слышь, херр оберст, дай поспать! – заворочался во мне раздражённый Антил. – Завёлся тут на божью милость… Данте! Бег по кругу! Данте! Данте!.. «Дантист» хренов. Хотя, какой ты дантист? Ты – антидантист. Тот хоть от зубной боли избавляет. А ты все болячки душевные, что отыскать сумеешь, наружу выворачиваешь да возбуждаешь. Угораздило же попасть в одну камеру с садомазохистом!»
«Ты это… Ант… того…», – не нашёл я сразу нужные слова.
