Долгие беседы в ожидании счастливой смерти

углах мира. Пыль, которую рано или поздно сотрет история».

Антисемитизм, встречающийся среди самих евреев, не так таинствен и непонятен, как может показаться. Это противоестественная, но вполне объяснимая реакция загнанного обстоятельствами человека. Однажды он как бы отделяется от еврейства и начинает ненавидеть соплеменников (они якобы виноваты в его бесконечных неудачах), а иногда — странно абстрагируясь — не может выносить самого себя.

Участь Берты Наумовны была горькой. Однажды перестала выходить из дома. Потом не смогла смотреться в зеркало: не могла видеть свое лицо. Обычное еврейское лицо.

…Оказывается, тот же феномен «еврейского антисемитизма» хорошо знает й. Тем же мучаются герои его пьесы.

«Я не еврейка. Не еврейка, вы слышите! Поэтому я требую от вас… Я не желаю ни малейшего намека…Чтобы меня ненавидели и наказывали… не за свои грехи! Я к ним никакого отношения не имею. Меня ничто с ними не связывает».

Это жена Марукаса, Мария. Передовая учительница, «убежденная интернационалистка». Ах, как стесняется она своего подлинного имени — Мириам. Ах, как хочет быть литовкой. Ее биография — за пределами пьесы. Легко догадаться: девочку спасли во время войны, прятали в каком-нибудь тайном убежище. А может быть, она легально жила по документам христиан…Мне кажется, этот психологический тип не слишком характерен для литовского еврея (зато как характерен в России!), но я знаю й: он наверняка встретил Марию-Мириам в жизни. Может, на своей улице?

_______________________

Антисемитизм разъедает души детей Марукасов. Все тот же круг. Сын, Юргис, несколько лет подряд не может поступить на медицинский факультет. Сначала он ненавидит профессора-антисемита. А потом начинает стыдиться своей внешности, «горбатого носа», собственной матери:

— А ну, давай, встанем к зеркалу и посмотрим… Если я не похож на тебя, то на кого же?

Его гнетет и другое:

— …Почему я должен об этом молчать? Почему я не могу этого рассказать даже вам, моим самым близким людям?

____________________

12 сентября 95 г. Да, пьеса й — свидетельские показания. Фиксация нигде не запечатленных психологических процессов. Точен ли й? Бесспорно. Я и сейчас сталкиваюсь с тем же феноменом. Дочь В., ребенок из смешанной семьи, говорит на днях:

— Ну как же это страшно — быть евреем!

Тайники

Среди прочих забот й долгие годы остается такая. Прохаживается ли он по своей квартире, прогуливается ли по двору, покупает ли что-то из мебели, один вопрос — всегда перед ним: нельзя ли здесь устроить тайник?

Тайник должен быть простым, доступным. Но прежде всего — надежным.

й ставит себя на место сотрудника госбезопасности. Вот входит в помещение. Вот начинает искать. Что сразу привлечет внимание? Какие возникнут подозрения?

Он раз и навсегда определяет места, куда что-либо прятать глупо: гараж, веранда, антресоли, подвал, спинки диванов и кресел, банки с крупой…Туда прячут все!

Впрочем, важно уточнение: что ты хочешь спрятать? надолго ли?

— Одно время (в семидесятые годы) я прятал пишущую машинку с еврейским шрифтом. Но я прятал ее, если так можно выразиться, поверхностно. Попечатав часок-другой, убирал машинку от любопытных глаз — нет, уже не от сотрудников, но от агентов КГБ, которые могли быть среди моих приятелей. Я предупреждал возможные вопросы, шушукания, донос: Йосаде — сионист.

Иное дело — рукопись. Ее лучше всего прятать среди бумаг. Например, в папке с двойной обложкой. Еще совет: самые опасные, компрометирующие страницы можно из рукописи изъять — их, в конце концов, восстановишь потом по памяти.

Очень важный фактор — характер времени. Пятнадцать лет й прятал свои автобиографические записки. Любые изменения в Кремле, смену шефов КГБ он примеривал к своей трефной работе: надо ли перепрятать заново? А, может быть, уничтожить вообще?

Изобретал все новые и новые тайники. Перекладывал рукопись с места на место. Заставлял — в свое отсутствие — то же самое делать жену.

_____________________

«Я помню, как закончил пьесу «Синдром молчания». Сказал себе: «Дома ты не имеешь права держать подобный текст. Его надо спрятать особо тщательно. Причем, за пределами квартиры».

Но кому, куда отдать? Думаю об этом долго. Анализирую все свое окружение. И вдруг догадываюсь: один из моих друзей — информатор КГБ. Это может мне повредить? Конечно. Но я решаю: именно он и должен помочь!

Я приглашаю этого человека вместе с женой в гости. Читаю им пьесу. Потом — ужин, неторопливая беседа. Тут-то и говорю:

— Видите, друзья, какое родилось у меня дитя. Нам опасно быть рядом. Ведь я еврейский писатель, мало ли какие события нагрянут, вдруг — обыск? Словом, не могли бы вы меня выручить, взять эту рукопись? Ты, — обращаюсь к агенту КГБ, — не связан с еврейской культурой, никому даже в голову не придет искать у тебя.

Мой расчет оказался точным. Отказать ему уже неудобно. Был ли риск, что донесет? Нет. Ведь я четко предупредил: ты — единственный, кто знает о пьесе.

Следующую свою работу из еврейского цикла — «Захлопнутые двери» — я тоже хранил у него. Это был мой самый оригинальный, самый надежный тайник».

«Разве важно, на каком языке писать?»

Так убеждает себя й в течение многих лет. Его доводы:

—…У каждого народа (у каждого без исключения!) язык — основа существования, основа культуры, суть национального начала. А у евреев? Нет, нет! Несколько тысяч лет мы меняем свой язык. И оказалось, для нас это не главное. В еврейском писателе запрограммирован не язык — наша история.

— …Вы хотите сказать, что, уйдя в литовскую литературу,