Великий Эллипс

— Я радуюсь тому, что к моему суверену вернулось хорошее расположение духа.

— Хорошо, дружище, это как раз то, что я хотел услышать. Еще бокал шампанского?

— Как Вашему Величеству будет угодно — сейчас и впредь.

I

— Таким образом, жители Бомирских островов, испытывая на себе давление западных норм общежития, только на поверхности усвоили этические стандарты Запада. Они отказались от традиционного для них каннибализма, противоестественной полигамии и запрещенных церковью человеческих жертвоприношений — или просто заставили нас поверить в это. Однако исследования со всей очевидностью показали, что никакой нравственной трансформации не произошло. Под тончайшим внешним лоском, который мы, вонарцы, называем цивилизацией, старые традиции продолжают жить. Это образец той культуры, которую мы вряд ли сможем игнорировать или презирать: она — источник, дающий нам сведения о прошлом человечества, о происхождении наших предков, в конечном счете, о нас самих, — такими словами Лизелл Дивер завершила свою лекцию.

Воцарилось молчание, и она напряглась. Ей не следовало так детально описывать людоедские пиршества этих бомиров. Она шокировала своих слушателей, и это было ошибкой.

И вдруг аудитория разразилась аплодисментами, и Лизелл расслабилась. У нее были здоровые инстинкты, и она хорошо справлялась со своей работой. Иногда ее мучили сомнения, но сегодняшняя реакция слушателей не оставила от них и следа.

Может быть — только тень.

Ее взгляд отмел восторженную толпу и остановился на двух лицах в задних рядах, которые не выражали ни восторга, ни одобрения.

Ее отец сидел с сердитым и обиженным видом, мать подле него, как зеркало, покорно отражала его эмоции.

Почему они пришли именно сегодня, а не в какой-нибудь другой день?

Ты их пригласила. Ты просила их прийти.

Но не сегодня.

Слушатели забрасывали ее вопросами. Она отвечала почти механически, в то время как все ее внимание было сосредоточено на родителях. Они выказывали явное нетерпение. Похоже, они устали и им хотелось поскорее уйти.

Не такой уж и успех.

Шквал вопросов постепенно сошел на нет. Слушатели ручейком потекли из лекционного зала. Даже юнец из первого ряда, ослепляя улыбкой и поблескивая многообещающим пенсне, пропускавший всех вперед, устал демонстрировать свою галантность и вышел вслед за остальными. И только господин Эдонс Дивер и его жена Гилен продолжали сидеть.

Не нужно было спрашивать, что они думают о ее лекции. За их одинаково поджатыми губами клокотала речь, которая могла бы уместиться в нескольких томах книги отзывов.

Аудиторию покинул последний слушатель, и Лизелл осталась один на один со своими родителями. Они продолжали неподвижно сидеть в последнем ряду окончательно опустевшего зала. Бессмысленно притворяться, что она их не видит. Тяжело вздохнув, Лизелл спустилась со сцены и вдоль рядов по ковровой дорожке нехотя пошла к ним.

— Папа. Мама. Как хорошо, что вы пришли. Я так рада, — лгала Лизелл. На лице она изобразила подходящую случаю любезную улыбку.

Ни слова, ни улыбка не вызвали должной реакции.

— Мы пришли потому, — доложил Эдонс Дивер, — что хотели быть справедливыми. Я желаю беспристрастности и потому намерен посеять сомнения, из которых ты извлечешь пользу.

— Судья, как всегда, взял на себя труд взвесить все обстоятельства, — вторила ему Гилен.

Судья, она всегда так его называла. Непреклонному, хотя и довольно умному Эдонсу Диверу казалось, что справедливость Ширинского Верховного Суда определена самой природой для того, чтобы защищать нравственное величие. Обладая высоким лбом, орлиным носом, холодными глазами, квадратно подстриженной бородкой и напускным величием, Эдонс внушал благоговейный страх как преступникам, так и членам своей семьи, особенно женщинам. И потому неудивительно, что все: его жена, сестра, мать и его многочисленные пассии — боготворили его. С таким же благоговейным страхом относилась к нему и Лизелл, но только раньше.

— Я выслушал, поразмышлял и выношу свой вердикт, — продолжал свою речь Судья.

Виновна. Она считала, что он передумает, узнав, о чем будет ее лекция, но ей следовало бы лучше знать своего отца. Конечно, она и предполагать не могла, что он выберет для посещения именно этот день. Полигамные людоеды с Бомирских островов. Едва ли это тема, которую можно предлагать на благочестивое рассмотрение Судьи.

— Это отвратительно, даже намного хуже, чем я ожидал, — провозгласил Эдонс. — Должен признаться, я был напуган.

— Да, дочь моя, я не хочу показаться бестактной, но это — отвратительно, — укоризненно поддакнула Гилен. — Как ты можешь так?

— Твоя лекция — если эти излияния омерзительной гадости достойны такого определения — обнажает шокирующее отсутствие вкуса, благочестия и, более того, особой деликатности чувств, которая делает женщину женщиной, — заключил Эдонс. — Твое описание диких извращений осветило зловещие глубины сенсуализма, обнажило вульгарное свободомыслие, которое я никак не ожидал найти в женщине, носящей фамилию Дивер. Ты благородных кровей и получила хорошее воспитание, и я не могу понять, откуда у тебя такая умственная и нравственная неполноценность.

— Как можно назвать нравственной неполноценностью достоверное изложение подлинных фактов, сэр? — осведомилась Лизелл и почувствовала, как ее губы вытягиваются в ту самую улыбочку, которая в былые времена приводила его, бешенство. Сколько раз она уговаривала себя, что не будет впредь отдаваться этому соблазну, поскольку она уже вышла из юношеского возраста, провокации и вызывающее поведение более неуместны, но ее лицо автоматически приняло привычное выражение.

— Существует такая закономерность, — напомнила дочери Гилен Дивер, — слишком большие погрешности во вкусе вызывают истинные страдания у слушателя. Именно это хочет донести до тебя Судья. Ты понимаешь меня, дорогая?

— Ей пора понимать, — заметил его честь, — ребенок уже вырос.

Она понимала все это слишком хорошо. Лизелл почувствовала, как кровь начала закипать, а дыхание участилось. Как нелепо. Она обещала самой себе, что больше никогда не позволит словам отца так глубоко задевать ее. И вот пожалуйста — у нее, как и в шестнадцать лет, сердце колотится, пульс участился, и она снова беспомощно ломается под гнетом отцовского авторитета.

Как это противно. Она взрослая и независимая. Пора уже и вести себя соответственно.

— Папа и мама, мне очень жаль, что я вас расстроила, — начала она примирительно, осторожно выправив гримасу на лице, оставив лишь выражение вежливого огорчения. — Может быть, следующий раз вам больше понравится…

— Следующего раза не будет, — отрезал его честь. — Я сыт этой дрянью по горло и сейчас намерен вынести свой приговор.

— Боюсь, с этим придется подождать, — воспротивилась Лизелл. Он вздернул брови и высокомерно вскинул голову, и снова она почувствовала, что ее ставят в положение, где она вынуждена оправдываться и успокаивать себя. — Извините, но я не могу сейчас говорить. У меня назначена встреча, и я не могу ее пропустить.

— Но с Судьей не принято так разговаривать, — укоризненно заметила Гилен Дивер. — Ты не должна быть такой не почтительной, детка.

— Здесь нет никакого непочтения, — возразила Лизелл, — я говорю только правду, и я прошу прощения, но эта правда в том, что вы пришли в неподходящее время. В этом как раз все и дело. — Ей