Ей завели руки за спину, веревка больно впилась в запястья, хотя процедура была исполнена с минимальной жестокостью, быстро и профессионально. Две женщины и мужчина безмолвно плакали, но никто не сопротивлялся.
Охранники умело управились с маленьким стадом – вон из комнаты, по коридору, вниз по ступенькам, через низкую скрипучую дверь во двор, где ждала открытая повозка. Повозку, окружали народогвардейцы и взвод жандармов. Яркое солнце и прозрачная синева неба ослепили Элистэ, она зажмурилась. Теплый весенний воздух ласкал тело. День выдался великолепный. Просто роскошный.
В повозку поднимались по одному, с помощью народогвардейцев, взбираясь сперва на упаковочную клеть, которая служила подножкой. Элистэ села на одну из двух прибитых к стенке досок. Вскоре на досках не осталось свободного места, и последним заключенным пришлось стоять. Элистэ встала, уступив место старику с седой бородой, и ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Она обернулась – то был Шорви Нирьен. Он едва заметно улыбнулся, и в его черных глазах она прочитала такое бесконечное сочувствие и ободрение, что у нее перехватило горло и защипало в носу. Элистэ готова была заплакать, а вот этого ей как раз и не нужно. Ни за что! Она поспешила отвести взгляд.
Заскрипели петли, лязгнули засовы – подняли и закрепили заднюю стенку. Возница щелкнул кнутом, и повозка, со всех сторон окруженная солдатами, под грохот колес и цоканье копыт выехала со двора тюрьмы через распахнутые решетчатые ворота – как выезжало до нее множество других.
Снаружи собралась большая толпа обитателей Восьмого округа – поглазеть на Шорви Нирьена. Подонки, привыкшие провожать обреченных звериными воплями, сейчас почему-то притихли. Не было ни визгливых поношений, ни летящих камней, ни попыток прорваться к повозке. Народогвардейцы казались тут чуть ли не лишними. Горожане стояли, смотрели, и повозка катилась между их плотными рядами в запредельном молчании.
Такое же безмолвие встретило их на коротком пути от «Гробницы» до Винкулийского моста. Повозка въехала на мост, загрохотала над Виром. Свежий ветерок, как веником, прошелся по поверхности вод и улетел в самое сердце Шеррина. Река внизу переливалась в своем течении густыми оттенками зеленого и коричневого. Тут и там светлыми островками выделялись лодки под веселыми парусами. Одинокие кустики «попрошайки», пробившиеся меж камнями набережной, были усыпаны медно-желтыми цветами. Скоро предстояло зацвести вишне – и сотни деревьев облачатся в нежно-розовое кружево. Через неделю-другую весь город превратится в одно сплошное цветение…
Тем временем повозка, оставив позади старый Винкулийский мост загромыхала по булыжникам Набережного рынка. И тут горожане, подобно своим грязным оголодавшим собратьям на другом берегу Вира, толпились между палатками и ларьками, провожая процессию глазами. Молчание людей было столь всеобъемлющим, что скрип старых деревянных осей, грохот колес, перезвон упряжи и каждый шаг народогвардейцев по булыжной мостовой отдавались гулким эхом. Люди переговаривались полушепотом, и шорох приглушенных голосов пробегал по толпе, как ветер по полю; везде повторяли одно и то же имя: Шорви Нирьен…
Повозка – теперь ее сопровождала группа безмолвных горожан – миновала рынок. Торговую площадь и углубилась в путаницу переулков, по которым выбралась на улицу Клико с ее приличными магазинами, занимающими первые этажи высоких старомодных домов с узкими фасадами. По обеим сторонам улицы в какой-то уже и вовсе немыслимой тишине толпились шерринцы. Большинство горожан стояли в полном оцепенении; однако и здесь, как по всему пути следования, кое-кто выходил из толпы, чтобы проводить осужденных до места казни.
Они миновали «Приют лебедушек» – пустой, заколоченный. При виде его у Элистэ сжалось сердце, взгляд непроизвольно поднялся к оконцу в тени карниза; она бы не удивилась, приметив за стеклом свое лицо и внимательные глаза…
Оставив позади улицу Клико, повозка два раза свернула и выехала на проспект Аркад. Вдоль всего проспекта на тротуарах толпились люди. Впереди замаячил конец пути. Последние вечерние тени легли на землю, закатные облака побагровели, солнце скрылось за высокими столичными зданиями. С проспекта Аркад повозка въехала на площадь Равенства.
Элистэ огляделась, не веря своим глазам. На этой площади она бывала один-единственный раз, и тогда ей показалось, что здесь яблоку негде упасть. Но тогдашняя толпа выглядела жалкой по сравнению с нынешним стечением горожан. Площадь Равенства была запружена народом, и толпам новоприбывших приходилось тесниться в смежных улицах и проулках. Со дня казни Дунуласа XIII площадь не знала такого количества народу. Да и настроение несметной толпы было таким же, как в тот день, – торжественным, подавленным, исполненным ожидания перемен. Конечно, в историческом смысле гибель Шорви Нирьена несопоставима с казнью наследственного монарха Вонара, но и в том и в другом случае народ воспринимал смерть одного человека как перелом времен.
Появление повозки с осужденными не исторгло единодушного кровожадного вопля, как бывало обычно. Агенты с красным ромбом на рукаве, расставленные в толпе на равном расстоянии друг от друга, натужно заорали, но их крики захлебнулись и сгинули в великом безмолвии. Дружки и подружки Кокотты заверещали, как облако саранчи, но и их привычное гудение быстро сошло на нет.
Процессия неспешно продвигалась к центру площади, а тем временем некое должностное лицо отдало соответствующие распоряжения, и в руках у экспроприационистов в гражданском – их тоже заблаговременно расставили в толпе – загорелись факелы. Лес факелов. Толпа испустила могучий вздох: пламя взорвалось согласованной красочной вспышкой, позолотив вечерние сумерки, высветив и одновременно погрузив в тень эшафот, выхватив из полумрака высокий рогатый корпус Кокотты и одну- единственную массивную фигуру – Бирса Валёра, который застыл, как статуя, опершись рукою о бок Чувствительницы.
Свет факелов оживил море лиц, наделил их теплотой и человечностью. Но одновременно все увидели нетерпение Чувствительницы, зловещий внутренний накал ее стеклянных рогов, жадно распахнутые свинцовые двери и подрагивающие от предвкушения вожделенной плоти шипы.
Повозка медленно катила вперед, толпа раздавалась, освобождая проход, а если кто не успевал вовремя отойти, так на то имелись жандармы с дубинками. Наконец повозка остановилась у подножия эшафота. Подручные Бирса засуетились, начали выгружать обреченных и со знанием дела выстраивать в ряд у лестницы.
Неизвестно, какие они получили указания, но процедура казни, и в этом не приходилось сомневаться, была продумана до последней мелочи. Жертв расположили по принципу номеров праздничного фейерверка: красочное завлекательное начало, несколько номеров более или менее интересных, стандартные и неординарные вперемежку, но лучший и самый эффектный оставлен под конец. Поэтому «банда Нирьена» заняла в ряду жертв последнее место, а самого философа поставили шестнадцатым. Осужденные с незаурядной наружностью были разбросаны по всей шеренге, и первой на эшафот предстояло взойти самой молодой из партии – и единственной ее бонбошке.
Для Элистэ это было даже лучше. Ей не придется ждать своей очереди, внимая чавканью, с которым
