корпусе Эмерсона[66], и у нас все по-простому, по-дружески, в отличие от некоторых. За столом будут и мужчины, и женщины, вперемешку, без церемоний. В программе собственно обед и речь — долгая и нудная. В общем, если подобные мероприятия не для вас, то так и скажите. То есть я точно не знаю, как это будет, — я в таких обедах еще не участвовала. Но я решила позвать вас. Почему бы, думаю, не позвать? — Она высунула язык и стала ловить им снежинки.
— Ну… я, конечно, приду, раз вы просите, — начал Говард, поворачиваясь и испытующе глядя на Ви, по - прежнему увлеченную снегом. — Но… вы уверены, что не должны, скажем, позвать своего отца? Я не хотел бы давить ни на чьи мозоли, — быстро добавил он, даже не вспомнив под властью чар Виктории, что он тоже кое-что должен.
— О господи, нет. Его уже кто только не пригласил. Кроме того, меня слегка напрягает, что за столом он может начать молиться. То есть он точно начнет, и это будет… занятно.
Досадно, что у нее уже появился разболтанный трансатлантический акцент его детей. Говарду нравился ее северолондонский выговор с карибским оттенком, отполированный, если он не ошибался, дорогой частной школой. Их прогулка закончилась, здесь их пути расходились — Говарду надо было наверх, в библиотеку. Они стояли лицом к лицу, почти вровень друг с другом из-за ее высоченных каблуков. Ви взяла себя за плечи и жалобно натянула нижнюю губу на свои крупные зубы, как иногда делают красавицы, корча глупые рожи и не боясь, что впечатление от их гримас засядет в памяти собеседника. В ответ Говард напустил на себя серьезность.
— Я согласен прийти при одном условии.
— Каком? — Она хлопнула руками в запорошенных варежках.
— Если там не будет песенного клуба.
— Что? О чем вы говорите?
— В американских колледжах сохранилась такая традиция. Молодые люди собираются и поют, — морщась, объяснил Говард. — Что-то вроде хорового пения.
— Не думаю, что там будут петь. Никто не говорил об этом.
— Если будет песенный клуб, я не пойду. Это дело принципа. У меня в жизни был неприятный эпизод.
Теперь Ви в свою очередь заподозрила, что над ней смеются. Однако Говард не шутил. Она бросила на него косой взгляд и щелкнула зубами.
— Так вы придете?
— Если вы хотите.
— Хочу. Это будет после Рождества, в следующей жизни, точнее — десятого января.
— И к черту пение, — сказал Говард ей вслед.
— К черту пение!
Занятия с Клер всегда проходили одинаково и всегда приносили радость. Каждый новый стих молодых поэтов был немногим новее варианта недельной давности, но Клер неизменно изливала на них плодотворные потоки своей проницательной любви. Рон всегда писал о современном охлаждении чувств, Дейзи — о Нью-Йорке, Шантель — о тяготах бытия чернокожих, а Зора, как машина, генерировала тексты из случайного набора слов. Великий дар Клер как учителя состоял в умении обнаруживать в этих пробах пера гран таланта и говорить с их авторами так, словно их имена уже на слуху у любителей поэзии по всей Америке. Каково услышать в девятнадцать лет, что твой новоиспеченный стих — чистейший образец твоего творчества, слепок твоего «я» на пике его возможностей, узнаваемое и долгожданное отражение твоей глубины? Клер была прекрасным учителем. Она напоминала тебе, какое высокое ремесло — поэзия, какое чудо — взывать к своей сокровенности в столь отточенной форме, опираясь на размер и рифмы, идеи и образы. После чтения студентами своих стихов и серьезного, надлежащего их разбора Клер обычно читала им стихотворение какого-нибудь великого, как правило, уже умершего поэта и предлагала обсудить его так же, как они только что обсуждали самих себя. Это позволяло им чувствовать связь между собственным творчеством и поэзией мира. Сногсшибательное чувство! Ты выходил из класса если не ровней Китсу, Дикинсон и Элиоту, то во всяком случае их соседом по эхокамере{34}, участником переклички поэтов всех времен. Особенно разительной была эволюция Карла. Три недели назад он впервые вошел в этот класс с неуклюжестью чудака и скептика. Он сварливо мямлил свои «ритмы», и вызываемый ими интерес, казалось, действовал ему на нервы.
— Это же не стихи, — отмахивался он. — Это рэп.
— А в чем разница? — спросила Клер.
— Они просто разные, и все, — упорствовал Карл. — Это разные формы искусства. Хотя рэп — не форма искусства. Рэп — это рэп.
— То есть его нельзя обсуждать?
— Обсуждайте, я вам не мешаю.
Первое, что сделала Клер с рэпом Карла, — объяснила, из чего он состоит. Ямб, спондей, трохей, анапест. От всей этой зауми Карл страстно отрекся. Он привык к чествованиям в «Остановке», а не в классной комнате. Обширные сферы его личности сложились и окрепли на базовом убеждении, что школы — не для него.
— Как бы там ни было, поэтическая грамматика у вас в крови, — сказала ему Клер. — Вы практически мыслите сонетами. Положим, форма вам неинтересна, но это не значит, что вы ей не владеете.
После такого заявления трудно не вырасти в собственных глазах, обслуживая на следующий день клиента в фирменном магазине Nike и предлагая ему примерить те же кроссовки, но другого размера.
— Напишите мне сонет, хорошо? — мягко предложила Клер Карлу. На втором занятии она спросила:
— Как дела с сонетом?
— Еще не готово, — ответил он. — Когда состряпаю, скажу.
Конечно, он с ней заигрывал. Он всегда флиртовал с учителями, все последние классы школы. И миссис Малколм флиртовала в ответ. В школе Карл как-то переспал с учительницей географии — это было ужасно. Оглядываясь назад, он понимал, что именно после этого эпизода между ним и школами все пошло наперекосяк. Но его флирт с Клер не переходил опасной черты, не был, что называется,
На четвертое занятие он принес ей сонет. То, что она просила, — четырнадцать строк по десять слогов (или битов, как про себя называл их Карл) в каждой. Не бог весть какой шедевр. Но класс оживился так, словно он расщепил атом. Зора сказала:
— В жизни не читала более забавного сонета.
Карл насторожился. Он еще не отделался от ощущения, что вся эта веллингтонская затея — просто злая насмешка над ним.
— Ты хочешь сказать, что он нелепый?
Тут все хором заныли «Не-е-ет!» А Зора пояснила:
— Нет, нет, он
Класс горячо поддержал мнение Зоры, и завязался оживленный разговор: почти целый час они обсуждали его сонет, как будто это было что-то реальное, памятник или страна. Все обсуждение Карл смотрел на свое детище и чувствовал то, что никогда еще не чувствовал в школах: гордость. Он написал его небрежно, — так, как он привык писать рэп, — на мятом и грязном клочке бумаги. Теперь Карл думал, что для нового способа передачи мыслей такой носитель не годится. Он решил перепечатать эту хрень на компьютере, как только он ему подвернется.
В конце занятия миссис Малколм спросила:
— Карл, что для вас значит этот класс?
Карл недоверчиво огляделся. Странный вопрос, да еще и при всех.
— То есть будете ли вы ходить сюда, несмотря на трудности?
