— Бог мой! И что ты сделал?
— Сбежал, — скороговоркой ответил Говард и снова запел.
В цокольном этаже открылась дверь в комнате Леви.
— Эй, вы! Потише! Тут люди пытаются поспать.
— Извини! — прошептал Говард.
Все еще посмеиваясь, он сел и поднес бокал к губам. Он надеялся, что Кики побудет с ним еще, но она встрепенулась, словно вспомнив о незаконченных делах. Она тоже продолжала смеяться, но счастливые нотки в ее смехе стихли, и он стал похожим на стон. Легкий вздох. Тишина.
— Ну что ж, — сказала Кики и вытерла глаза.
Говард поставил бокал на стол и открыл рот, но она уже шла к двери. В шкафу наверху, сказала она, есть чистые простыни, постели себе на диване.
Поспать Леви было необходимо. Он собирался с утра пораньше смотаться в Бостон и к полудню попасть в школу. В восемь тридцать он уже стоял в кухне, с ключами в кармане. А потом вдруг застрял возле шкафа с продуктами, высматривая сам не зная что. В детстве он бывал с матерью в разных районах Бостона, когда она навещала заболевших или одиноких знакомцев по госпиталю. Мать всегда везла с собой еду. Но сам Леви никогда еще с визитами не ездил. Он растерянно разглядывал полки. Наверху хлопнула дверь. Ухватив три пакетика азиатской лапши и пачку плова, он затолкал их в рюкзак и вышел из дома.
Уличная мода как нельзя лучше подходит для январских холодов. Другие мерзли, а Леви в своих толстовках с капюшонами уютно погрузился в музыку. Стоя на автобусной остановке, он, незаметно для самого себя, повторял слова песни, а в ней пелось-мечталось о девушке, да такой, чтобы все движения с ним в такт, животом к животу, взад-вперед, прыг-скок. Но единственной женщиной в поле зрения была каменная Дева Мария перед церковью Святого Петра за Левиной спиной. Он поглядел на ее миловидное горестное лицо, которое успел хорошо изучить, подолгу торча в ожидании автобуса на этой остановке. На руках у статуи недоставало больших пальцев. В ладонях лежал снег. Леви всегда смотрел, что там лежит. Ближе к концу весны это были цветочные лепестки, нападавшие с деревьев. Когда погода устанавливалась, в искалеченные руки люди клали всякую всячину: шоколадки, фотоснимки, распятия, однажды даже плюшевого медвежонка, — а иногда повязывали на запястье шелковую ленту. Леви никогда ничего не клал. Нехорошо ему, раз он не католик. Раз он вообще ничто.
Прибыл автобус. Леви его не заметил. И еле успел вскинуть руку. Автобус проскочил на пару метров вперед и с визгом затормозил. Леви неспешно, вразвалочку подошел.
— Слышь, ты, а нельзя было чуток за время посигналить? — сказал водитель с одним из этих дурацких протяжных бостонских акцентов.
Леви опустил в автомат четыре четвертака.
— Я сказал, нельзя было заранее махнуть, молодой человек, чтоб я мог нормально остановиться?
Леви неторопливо вынул один наушник.
— Это вы мне?
— Да, с тобой говорю.
— Эй, приятель, мы вообще ехать будем или как? — донеслось из салона.
— Нахальный сопляк… — завелся водитель, но Леви не стал дослушивать. Сел, прислонился виском к холодному стеклу. И молча стал болеть за девушку в развевающемся шарфе, которая сломя голову неслась по заснеженному холму, чтобы перехватить автобус на следующей остановке.
Возле Веллингтон-сквер автобус подключился к воздушной контактной сети и, нырнув под землю, подкатил к станции метро, откуда шли поезда до Бостона. Леви купил пончик и порцию горячего шоколада. Сел на нужный поезд и выключил iPod. Раскрыл на коленях книгу, прижав ее локтями, чтобы греть ладони о стаканчик. Все полчаса езды до города обычно отдавались чтению. В подземке Леви прочел больше, чем в школе. Эту книгу он начал еще до Рождества. Читал Леви непрытко. За год выходило от силы три тома, да и то в исключительных случаях. Книга была о Гаити. Оставалось осилить пятьдесят одну страницу. Спроси Леви об этой книге, он бы поделился главным своим открытием: оказывается, есть под боком у Америки — так близко, что о ней ничего никогда не говорят, — маленькая страна, в которой тысячи черных людей живут в рабстве, сражаются и умирают на улицах за свободу. Им выбивают глаза и поджигают яйца, их рубят мачете и линчуют, насилуют и пытают, угнетают, тиранят, всячески притесняют и так далее, чтобы какой-то хмырь мог жить в единственном во всей стране приличном доме, большом белом доме на холме. Не факт, что книга была именно об этом, но Леви прочел ее так. Тамошние чуваки прямо помешались на этом белом доме. Папа Док, Бэби Док[92]. Похоже, они за много лет насмотрелись на белых людей в том белом доме и теперь решили, что пусть хоть все вокруг полягут, лишь бы им самим довелось там пожить. Леви, наверное, в жизни не читал ничего настолько депрессивного. Это было даже хуже убийства Тупака (о нем была последняя дочитанная до конца книжка). Две эти истории сильно растревожили Леви. В нем с детства воспитывали мягкость, открытость, либеральную восприимчивость к чужой боли. Последнее качество было так или иначе присуще всем Белси, но в Леви, по причине слабых познаний и в истории с экономикой, и в философии с антропологией, а также из-за отсутствия защитной идеологической скорлупы, оно проявлялось особенно заметно. Его потрясло, сколько зла делают друг другу люди. Белые — черным. Звери! Беря в руки книгу о Гаити, Леви тут же загорался гневом и сочувствием, ему хотелось подойти к гаитянам, что попадались на веллингтонских улицах, и хоть чем-то им помочь. Или, наоборот, остановить дорожное движение в стране Америке, встать перед американскими машинами и потребовать, чтобы кто-нибудь хоть что-нибудь сделал для этого несчастного, залитого кровью островка всего в часе морского пути от Флориды. Но для серьезных книг Леви был легкомысленным товарищем. Стоило ему забыть рюкзак с книгой про Гаити на недельку в шкафу, как остров с его историей снова скрывался в тумане. И снова Леви словно ничего о нем не знал. Больные СПИДом гаитяне в Гуантанамо, наркобароны, пытки заключенных, санкционированные государством убийства, рабство, беспредел ЦРУ, американская оккупация и коррупция — все исторические подробности выветривались у него из головы. Оставалось лишь обжигающее, непрошенное знание, что где - то, совсем рядом, жестоко страдают люди.
Через двадцать минут и пять страниц кромешной статистики Леви вышел на своей остановке и врубил музыку. Наверху он огляделся. Район был шумный. До чего чудно было видеть улицы, на которых все — черные! Словно вернулся домой, правда, люди вокруг сплошь незнакомые. А все-таки прохожие бегут мимо, словно он здешний, второй раз никто не глянет. Спросил дорогу у какого-то старика в старомодной шляпе, с «бабочкой» на шее. Едва тот открыл рот, стало ясно: проку от него не будет. Очень медленно старик сообщил, что отсюда нужно взять направо, пройти три квартала, миновать почтенного мистера Джонсона («Осторожно, там змеи!») и свернуть налево на площадь, потому как искомая улица находится, если он ничего не путает, где-то в тех краях. Леви мало что понял, но сказал спасибо и пошел направо. Стало накрапывать. Чего-чего, а непромокаемого плаща у Леви с собой не было. Если вся его амуниция намокнет, тащить ему на плечах вес своего тела, не меньше. Через три квартала, у какого-то ломбарда, он тормознул молодого пацана и получил внятные, доходчивые инструкции на знакомом языке. Перебежал наискосок площадь и быстро нашел улицу и дом. Это была большая квадратная коробка на двенадцать окон. Выглядела она так, словно от нее отсекли половину. Разрез краснел свежим кирпичом. Возле стены росли кусты и была помойка, валялся негодный, опрокинутый днищем вверх автомобиль. Леви двинулся вдоль фасада. Перед ним предстали три заколоченных лавочки: здесь благополучно прогорели слесарь, мясник и юрист. Входные двери были щедро утыканы кнопоками звонков. Леви сверился с бумажкой. Квартира 1295, комната 6Б.
— Эй, Чу!
Тишина. Но внутри точно кто-то был, потому что нажали кнопку обратной связи.
— Чу? Ты дома? Это Леви.
