пропаганды. Надо заметить, что это происходит в 1795 году, когда революция уже на ущербе и бывшие аристократы сотоварищи Сен-Симона по классу, не стесняются сбрасывать республиканско- демократическую личину.
В 1796 году земли и недвижимость, приобретенные Сен-Симоном, оцениваются в 4 млн. ливров и приносят около 150 тысяч ливров дохода. Он надеется получить на свою долю половину этого имущества и живет на широкую ногу. Он собирает в своем салоне ученых и политических деятелей и надеется в скором времени приступить к осуществлению своих индустриальных планов. Это — самая благополучная полоса его жизни которой, однако, не суждено долго длиться Но в 1797 году возвращается во Францию барон Ридерн, благоразумно удалившийся оттуда в эпоху террора, и благополучию Сен-Симона сразу наступает конец.
Сен-Симон в эпоху директории
Годы 1795, 1796 и часть 1797 — время, когда материальное положение Сен-Симона блестяще. Дорога к индустриальному творчеству открыта, — миллионеру Сен-Симону легко проводить планы, которые строил когда-то безденежный мечтатель Клод Анри. Но он почему-то не торопится реализовать их. Правда, он разрабатывает проект грандиозного промышленного предприятия. Правда, он организует компанию парижских дилижансов, открывает комиссионное бюро и даже винный магазин. Но это — не серьезные начинания, а кратковременные опыты, которые должны познакомить его с деталями торгово-промышленной премудрости. Ему не хватает главного — общей руководящей идеи, стройного научного мировоззрения, подводящего прочный фундамент под все эти случайные, несвязанные друг с другом попытки. И Сен-Симон бросает практические эксперименты и вступает на новый путь — он идет к науке и ученым.
Чего, казалось бы, проще? Сесть за книги, колбы и реторты, думать, вычислять — других способов овладения наукой как будто не существует. Но Сен-Симон не может этим ограничиться. Ему нужно узнать не только научные теории, но и их влияние на психику и общее поведение людей. «Недостаточно знакомиться с состоянием человеческих знаний; нужно знать еще действие, которое оказывает научная культура на тех, кто ей отдается; нужно оценить влияние этих занятий на их страсти, на их дух, на совокупность их морали и на различные их способности». А для того, чтобы изучить носителей науки, ученых, лучшее средство — окунуться в их среду.
Сен-Симон становится покровителем талантов и гениев, как признанных, так и непризнанных. Он нанимает в округе Пале Рояль — самом оживленном квартале столицы — пышный отель, снимает части двух прилегающих домов и с помощью двух своих сестер организует «салон». В его особняке все поставлено на широкую ногу. Его метр д'отель священнодействовал когда-то в лучших аристократических семьях; его повар славится на весь Париж; его эконом служил раньше у известного римского кардинала и знает до тонкости, как надо вести хороший дом; у него двадцать лакеев, ловких, вышколенных, в отличной ливрее.
В салоне Сен-Симона собираются все знаменитости: (Тут и члены Директории, и Сегюр, будущий церемонимейстер Наполеона и Буасси д'Англа, один из бывших председателей Конвента, и математики Монж, Лагранж, Пуассон, и медик-философ Кабанис, и естествоиспытатели Ламарк[20], Кювье[21], Жоффруа де Сент-Илер[22]. Все это люди умеренные, мечтающие о том, чтобы окончательно вырвать Францию из когтей якобинизма и превратить революционного льва в безобидного буржуазного пуделя. О терроре здесь говорят с отвращением, над «патриотами» посмеиваются, слово «гражданин» заменяют словом «господин». И при этом прекрасно и несколько неумеренно кушают, словно стараясь наверстать голод и лишения 1793 и 1794 годов.
Обстановка, как будто мало подходящая для человека, который всего четыре-пять лет назад смывал республиканским крещением пятно своего аристократического происхождения. Что это — измена, подлаживание к новому строю, возникающему на обломках якобинской Франции? Совсем нет — это только новый эксперимент, который должен быть проведен так же последовательно, как и предыдущий. Пора революции миновала, — это ясно видно и по утомлению народных масс, слабо откликающихся на лозунги левых вождей, и по контрреволюционным настроениям, охватившим провинции, и по речам членов Законодательного собрания. Страна переходит к новому историческому этапу и Сен-Симон идет вместе с ней. Куртку санкюлота Бонома он износил до ниток, — надо теперь примерить фрак барина, а потом и тогу ученого.
Этот период жизни Сен-Симона бросает яркий свет если не на развитие его теорий, — их у него еще не сложилось, — то на его человеческую индивидуальность. Сейчас ему тридцать шесть лет, и за восемнадцать лет своего сознательного существования он успел переменить в себе целых три личности, полностью изжитых и друг на друга почти непохожих. Он был солдатом, — настоящим, во всех отношениях превосходным воякой. Был политическим радикалом, — последовательным и в своих убеждениях, и в своем образе жизни. Был талантливым спекулянтом, умеющим ловить момент и неразборчивым в средствах. Теперь это — просвещенный меценат, обучающийся мудрости в собственном салоне. В чем секрет этого странного характера, в котором способности и интересы не объединены, по-видимому, никаким основным мотивом и, не смешивались, лежат друг подле друга, как геологические пласты на изломе горы? И почему каждый талант Сен-Симона живет сам по себе, готовый в любую минуту породить новое перевоплощение? Перед этой загадкой в недоумении останавливались и современники, и биографы Сен-Симона, объяснявшие его жизненные блуждания то «сумасшествием», то «неуравновешенностью». Но откуда же неуравновешенность у этого спокойного, бодрого, во всех отношениях здорового человека?
А между тем разгадка очень проста, если мы рассмотрим личность Сен-Симона не с индивидуальной, а с социальной точки зрения. Кажущаяся мозаичность его натуры, как бы разрезающей и жизнь, и мышление на отдельные, почти несшитые друг с другом куски, есть неизбежное следствие разложения того класса, к которому он принадлежал по рождению. Каждый класс приспособляет индивидуальные особенности входящих в него людей к определенным целям, к определенному образу жизни, к определенным традициям. Он как бы намечает общие колеи, по которым должны двигаться способности и наклонности отдельного человека. Естественно, что когда распадается класс, как это случилось с французской аристократией XVIII века, — колеи сглаживаются, индивидуум освобождается от власти традиций и свободно отдается игре данных от природы сил. А если силы эти велики и дарования многообразны, — игра превращается в бешеную скачку идей; карьера — в серию авантюр; жизнь — в цветной ковер, на котором глаз с трудом различает обобщающий рисунок. Именно это и произошло с Сен-Симоном. Отошедший от знати, не вполне сросшийся с буржуазией, далекий от пролетариата, он очутился в пустоте, шел ощупью, без компаса, без карт, без проводников и только на склоне лет понял и свое призвание, и свою задачу. Да и эта задача, равно как и связанные с нею теории определились лишь тогда, когда новая эпоха и новые общественные отношения дали ему руководящую нить.
Сен-Симон, любивший теоретически объяснять каждый свой шаг после того, как он его совершил, впоследствии — в 1811 году — изображал всю свою жизнь, как вывод из усвоенных им философских принципов. «Из самой природы вещей вытекает, — писал он, — что для того, чтобы сделать важный шаг в области философии, надо выполнить следующие условия:
1. В течение всего работоспособного возраста вести жизнь наиболее оригинальную и активную.
2. Тщательно знакомиться со всеми теориями и со всеми видами практики.
3. Вращаться во всех классах общества, ставить самого себя в самые трудные положения, и даже создавать отношения, которых вообще не существовало.
4. Наконец, стараться резюмировать наблюдения относительно тех результатов, которые проистекают из действий философа для других и для него самого, и устанавливать принципы на основе этих наблюдений.
Я всеми силами стремился к тому, чтобы как можно точнее узнать нравы и мнения различных классов общества. Я пользовался всяким случаем для того, чтобы входить в общение с людьми всевозможных характеров и всевозможной нравственности, и хотя подобные изыскания сильно вредили мне в общественном мнении, я отнюдь не жалею о них».
На самом деле принципы эти существовали и действовали задолго до того, как он сумел их
