возбудитель, который потерял свою силу, пройдя через кровь другого человека.
– Значит, это не опасно?
Робин нахмурилась.
– Риск есть, но он в сто… нет, в тысячу раз слабее, чем если вы заразитесь через воздух.
Мунго Сент-Джон решительно рванул зубами левый рукав рубашки и протянул доктору руку.
– Давайте. Только, Бога ради, сделайте это побыстрее, пока я не передумал!
Робин провела кончиком скальпеля по гладкой загорелой коже предплечья – вдоль царапины выступили крошечные капельки крови. Лицо капитана не дрогнуло, но когда доктор опустила скальпель в бутылку и подцепила каплю мерзкой желтой гущи, Мунго побледнел и напряг руку, словно собирался ее вырвать. С видимым усилием он овладел собой и пристально следил, как Робин втирает гной в ранку.
– Теперь вы все! – Хрипло скомандовал Сент-Джон разинувшим рты морякам. – Все до единого!
Помимо боцмана Натаниэля, на корабле оказалось еще трое переболевших оспой, чьи лица на всю жизнь остались покрыты мелкими рытвинами. Четверых помощников было недостаточно, чтобы ухаживать за тысячами рабов, и людей умерло гораздо больше, чем ожидала Робин. Возможно, эта форма болезни была особенно опасной, или же чернокожие из глубины континента не обладали той же сопротивляемостью, что европейцы, чьи предки имели дело с оспой на протяжении многих поколений.
Робин с утра до вечера втирала в царапины гной, взятый у выздоравливающих, а с наступлением темноты работала при свете фонаря. Невольники подчинялись с тупым безразличием, которую доктору было неприятно наблюдать, хотя покорное повиновение значительно облегчало работу.
Реакция на прививку наступала через несколько часов: рука опухала, начиналась лихорадка и рвота. Доктор ходила в соседние бараки собирать новые порции гноя с тел несчастных, которые пережили оспу, а теперь умирали от голода и небрежения. Ей пришлось смириться с тем, что сил и времени хватит лишь для невольников «Гурона», и не обращать внимания на крики и мольбы умирающих, по лицам которых струился гной из лопнувших оспин.
Даже в своем бараке, работая впятером день и ночь напролет, они уделяли каждому из невольников лишь мимолетное внимание, причем только в период наиболее острой реакции на прививку. Раз в день невольники получали немного холодной кашицы из муки и кружку воды. Выздоравливающим приходилось самим заботиться о себе, ползти к ведру за водой или глотать комки каши из кучек, которые Натаниэль раскладывал на деревянных плошках между рядами лежащих тел.
Тем, кто достаточно окреп и мог стоять на ногах, поручили собирать на тачку разлагающиеся тела своих менее везучих соплеменников и вывозить их из барака. Не было ни малейшей возможности зарыть или сжечь трупы; мертвецов сваливали в кучу в кокосовой роще с подветренной стороны и тут же возвращались за новыми.
Дважды в день Робин окликала вахтенных на палубе «Гурона», и за ней присылали вельбот. Больше часа она проводила в кормовой каюте.
Мунго Сент-Джон перенес прививку чрезвычайно тяжело – скорее всего потому, что был ослаблен ножевым ранением. Рука распухла и увеличилась почти вдвое, а царапина, в которую Робин внесла инфекцию, превратилась в ужасную язву, покрытую толстой черной коркой. Капитана терзала лихорадка, тело пылало жаром – казалось, плоть его плавится и оплывает с могучего скелета, как восковая свеча.
Типпу также страдал от лихорадки, и его рука сильно распухла, но он ни за что не желал покидать свой пост у койки капитана, с которым обращался удивительно бережно, почти как мать с ребенком. Возвращаясь на берег к тысячам страдальцев в переполненных бараках, Робин чувствовала себя спокойнее, зная, что помощник остается с Мунго.
На двенадцатый день, когда она поднялась на борт «Гурона», Типпу встретил ее у трапа: на лице его сияла широкая лягушачья ухмылка, которой Робин не видела уже давно. Она торопливо направилась в каюту.
Исхудавший и бледный, Мунго сидел, опираясь на подушки. Его губы пересохли, под глазами чернели синяки, как после хорошей драки, но взгляд был ясным, а кожа прохладной.
– Господи помилуй, – прохрипел он, – на кого вы похожи!
От облегчения Робин чуть не расплакалась. Она промыла и перевязала заживающую язву на плече и собралась уходить, когда Сент-Джон взял ее за руку.
– Вы убиваете себя, – прошептал он. – Сколько вы не спали?
Только теперь доктор осознала, насколько измучилась. В последний раз она спала двое суток назад, и то всего несколько часов. Палуба «Гурона» ходила ходуном под ногами, словно клипер бороздил открытый океан, а не стоял мирно на якоре в устье спокойной реки.
Мунго нежно взял Робин за руку и уложил рядом с собой, пристроив ее голову себе на плечо. У Робин не было ни сил, ни желания сопротивляться. Она уснула в ту же минуту, и последним, что ей запомнилось, были его пальцы, поглаживавшие ее темные локоны.
Проснувшись, она тут же вскочила, боясь, что слишком долго проспала, и, вырываясь из рук Мунго, стала лихорадочно приглаживать мятую, влажную от пота одежду.
– Мне надо идти! – воскликнула она, все еще полусонная.
Сколько несчастных умерло, пока она спала? Прежде чем Мунго успел ее удержать, доктор уже карабкалась по трапу на палубу и звала Натаниэля, чтобы тот отвез ее на берег.
Несколько часов сна освежили Робин, и она с живым интересом окинула взглядом реку. Поблизости от «Гурона» на якоре стояло еще одно судно – большая дхоу для прибрежной торговли, такая же, как та, с которой спасли Джубу. Повинуясь внезапному порыву, Робин велела Натаниэлю причалить к его борту. На оклик никто не ответил. Было ясно, что судно, не успев отплыть, было охвачено мором, а может, именно отсюда болезнь и проникла на берег.
На борту доктор обнаружила то же самое, что видела на берегу, – мертвых, умирающих и выздоравливающих. Клятва Гиппократа обязывала заботиться обо всех, даже о работорговцах, и Робин постаралась сделать все, что было в ее силах. Капитан-араб, больной и слабый, горячо благодарил ее, лежа на циновке на открытой палубе.
– Да пребудет с вами Аллах, – шептал он, – и да позволит он мне отплатить вам за вашу доброту…
– И пусть укажет вам ошибочность вашего пути, – язвительно вставила Робин. – Вечером я пришлю вам свежей воды, но сейчас меня ждут те, кто более заслуживает моей заботы.
В последующие дни мор продолжал собирать свою ужасную жатву. Самые слабые умирали первыми. Некоторые, снедаемые жаждой, выбирались из бараков, ползли к илистым отмелям в устье реки и наполняли животы соленой водой. От соли, попавшей в кровь, их тела скручивали страшные судороги, и безумные крики несчастных разносились над водой, как крики морских птиц, пока их не заглушал наступавший прилив. Поверхность реки бурлила от крокодилов, и даже крупные акулы поднимались по течению, почуяв богатую добычу. Другие уползали умирать в леса и пальмовые рощи. Тела лежали под каждым кустом, мертвые и еще живые, покрытые шевелящимся ковром из свирепых кочевых муравьев. Наутро обглоданные скелеты сверкали белизной.
Кое-кто из выживших, вняв советам Робин, брел на запад, надеясь преодолеть долгий опасный путь и вернуться в свои разоренные деревни, к вытоптанным полям. Однако большинство выздоравливавших были слишком слабы, чтобы куда-то двигаться, и совсем пали духом. Они неподвижно сидели в грязных зловонных бараках и бессмысленно, как животные, таращились на доктора и ее помощников в ожидании глотка воды и щепотки каши.
Тем временем кучи трупов в пальмовых рощах росли все выше, вонь становилась невыносимой. Робин хорошо понимала, что будет дальше.
– Так бывает на войне, – объяснила она Мунго, – когда долго не хоронят мертвых, а реки и колодцы забиты трупами. Если это начнется сейчас, не выживет никто. Все мы ослаблены и не сможем противостоять тифу и кишечным болезням. Мы спасли всех, кого могли, а теперь пора уходить, пока не начался новый мор, от которого не существует прививок.
Мунго озабоченно нахмурился.
– Команда еще не совсем оправилась…
– В открытом океане они быстрее встанут на ноги.
Капитан повернулся к Натаниэлю.
– Сколько рабов выжило? – спросил он.
