– швы будут расходиться при каждом шаге.
Она оказалась права – выступить удалось лишь через четыре дня, и Камачо использовал это время с большой выгодой. Он ушел сразу, всего через час после того, как Робин кончила возиться с его плечом. Португалец взял четырех слуг и в долбленой лодке отплыл вниз по течению Замбези. Скорчившись на носу и баюкая больную руку, он гнал чернокожих гребцов без остановки, не позволяя разбить лагерь. Рука, висевшая на перевязи, не давала даже задремать – от боли под закрытыми веками мелькали белые искры.
Он и рад был бы передохнуть, но ненависть гнала его вперед, и лодка стрелой летела вниз по реке под распухшей желтой луной, медленно бледневшей на заре нового дня.
В полдень Камачо высадился на южном берегу Замбези в туземной деревушке Чамба, в ста милях ниже Тете. Расплатившись с гребцами, он нанял двоих носильщиков, чтобы нести ружье и скатанное одеяло, и тут же отправился в путь по узким тропам. Проложенные за долгие столетия людьми и зверями, они оплетали, как кровеносные сосуды, весь африканский континент.
Через два дня португалец достиг Дороги гиен, что спускается к морю с гор Страха – Иньянгаза. Дорога гиен – тайный путь, что шел от побережья до Вила-Маника, параллельно старой дороге, но на сорок миль севернее, вдоль реки Пунгве, не дававшей умереть от жажды несчастным, которых гнали последним путем из родного дома в иные земли, на другие континенты.
Вила-Маника отмечала границу португальской власти в восточной Африке. Указ губернатора запрещал любому человеку, черному или белому, португальцу или чужеземцу, заходить дальше этой крепости с глинобитными стенами и приближаться к призрачной цепи гор с устрашающим названием. Потому предприимчивые торговцы и проложили Дорогу гиен, которая вела сквозь непролазные леса к унылым травянистым пустошам высокогорья.
Переход от Чамбы до реки Пунгве составлял сто пятьдесят миль. Совершить его за три дня, да еще с мучительной болью в заживающем плече, не так-то просто, и в конце пути невыносимая усталость валила с ног. Однако Камачо пинками поднимал носильщиков на ноги и гнал их окриками и плетью все дальше и дальше по пустынной дороге к горам.
Дорога была вдвое шире пешеходных тропинок и позволяла идти колонной по два, а не гуськом по одному, как обычно путешествуют в Африке. Камачо осмотрел землю, утоптанную до каменной твердости сотнями босых ног, и с удовлетворением заметил, что по ней несколько месяцев никто не ходил, разве что случайное стадо антилоп да с неделю назад прошел старый слон – огромные кучи помета давно засохли.
– Караван еще не появлялся, – пробормотал португалец, вглядываясь в верхушки деревьев в поисках силуэтов стервятников и безуспешно высматривая в зарослях вдоль дороги крадущиеся тени гиен.
Человеческие кости, не замеченные хищниками или не поддавшиеся их железным челюстям, валялись тут повсюду, но все они давно высохли и побелели. Это были следы предыдущего каравана, прошедшего три месяца назад. Камачо пришел вовремя и теперь спешил по дороге, то и дело прислушиваясь и посылая одного из носильщиков залезть на дерево, чтобы оглядеть путь впереди.
Первый далекий шум голосов донесся лишь два дня спустя. На этот раз португалец сам залез на высокую развилку дерева умсиса. Вдали парили стервятники – крошечные черные точки медленно описывали круги на фоне серебристо-голубых облаков, словно захваченные невидимым небесным водоворотом.
Сидя в тридцати футах над землей, Камачо слушал, как едва различимый многоголосый гул нарастает, постепенно переходя в пение. Это была не песня радости, а горестное траурное завывание, медленное и душераздирающее. Временами звуки пропадали, колеблемые ветром и отраженные неровностями земли, но, возвращаясь, с каждым разом звучали все громче. Вдалеке уже виднелась колонна, которая извиваясь, словно раненая змея, выползала из леса на прогалину.
Камачо соскользнул с дерева и поспешил навстречу. Перед главной колонной шагал вооруженный отряд: пять чернокожих с ружьями, одетые в оборванное европейское платье, и белый во главе – коротышка с загорелым сморщенным лицом злобного гнома. В густых висячих усах поблескивала седина, но шагал он легко и бодро. С двухсот шагов узнав Перейру, гном помахал ему шляпой.
– Камачо!
Кинувшись друг к другу, они обнялись с радостным смехом.
Тут же помрачнев, Камачо хмуро объявил:
– Афонсу, мой возлюбленный брат, у меня плохие вести, хуже некуда.
– Англичанин? – Афонсу скривил щербатый рот – верхнего зуба не хватало, и потому угроза в холодной, сухой улыбке становилась заметна не сразу.
Камачо кивнул.
– Ты уже знаешь?
– Да, отец мне писал.
Афонсу был старшим из оставшихся в живых сыновей губернатора Келимане и единственным рожденным в законном браке. Его бледную, болезненную мать невестой выписали из Лиссабона сорок лет назад. Она родила одного за другим трех сыновей, двое из которых умерли от малярии и детской дизентерии, не дожив до появления хилого желтушного малютки, которого нарекли Афонсу Хосе Вила-и- Перейра. Все ожидали, что его похоронят рядом с братьями еще до конца сезона дождей, однако могилу пришлось копать для матери, а малыш расцвел у груди черной кормилицы.
– Значит, он не пошел на север? – спросил Афонсу, и Камачо виновато опустил глаза – он разговаривал со старшим братом, чистокровным португальцем и законным наследником.
Сам Камачо был сыном губернатора от красивой наложницы-мулатки, которая теперь растолстела, поблекла и, позабытая, доживала свои дни на задворках сераля. Губернатор не признал сына, и Камачо носил постыдное звание племянника. Одного этого хватило бы, чтобы выказывать брату должное уважение, к тому же Афонсу был суров и беспощаден: однажды, насвистывая печальное фаду, он запорол человека насмерть, отбивая ритм традиционной любовной песни ударами кнута.
– Не пошел, – мрачно признал Камачо.
– И ты это допустил!
– Остановишь его, как же! Он ведь англичанин. – Голос Камачо дрогнул. – Упрям, как черт.
– Об этом мы еще поговорим, – холодно пообещал Афонсу, – а теперь давай выкладывай, куда он делся.
Камачо пробубнил заранее приготовленное объяснение, избегая унизительных деталей и всячески расписывая богатство экспедиции Баллантайнов. О тяжелых кулаках англичанина он предпочел умолчать. Укрывшись в тени придорожного дерева, Афонсу задумчиво слушал, пожевывая усы и заполняя про себя зияющие провалы в повествовании брата. Помолчав, он спросил:
– Когда англичанин выйдет из долины Замбези?
Камачо пожал плечами. Непредсказуемый чужеземец мог быть уже на полпути к горам.
– Я его изрядно поранил. Может быть, его несут на носилках.
– Он не должен попасть в Мономотапу! – отрезал Афонсу, одним движением вскакивая на ноги. – Лучше всего подстеречь его в дурных землях в низовьях долины.
Он оглянулся на извилистую дорогу, где колонна невольников пересекала луговину, поросшую золотистой травой. В двойной цепи жалких, едва передвигавших ноги существ, казалось, не было ничего человеческого, но их печальное пение трогало душу.
– Возьмешь пятнадцать человек.
– Этого не хватит, – торопливо перебил Камачо.
– Хватит, – холодно бросил брат, – нападешь ночью.
– Дай двадцать! – умолял Перейра. – С ним обученные солдаты, да он и сам солдат.
Афонсу задумался: худшая часть Дороги гиен осталась позади, с каждой милей пути к побережью земли становились все более обжитыми, риск уменьшался, а с ним и надобность в охране.
– Хорошо, – согласился он, – но уйти не должен ни один. – Глядя в холодные черные глаза брата, Камачо почувствовал, как по спине ползут мурашки. – Не оставляй ни следа, зарой их поглубже, чтобы шакалы и гиены не раскопали. Носильщиков веди к тайнику в горах, потом тоже убей. Груз переправим на побережье со следующим караваном.
