высоких насестах. Золотистые глаза яростно сверкали, хищный изгиб желтого клюва вторил гордой линии красно-коричневой крапчатой груди, длинные маховые перья прижимались к спине, как скрещенные лезвия.
Охотничьих птиц величиной с беркута украшали гирлянды цветов – алый «огонь короля Чаки» и девственно-белоснежные лилии. На гордых шеях соколов красовались ожерелья и цепи из сияющего золота, а когтистые лапы обрамляла бахрома из перьев. Змея выползла на середину круга, и великолепные птицы тревожно зашевелились. Мерзкая тварь подняла блестящую голову с гребнем топорщащихся чешуек, и соколы сорвались с насестов. Ночь наполнилась грохочущим шумом крыльев, раздался пронзительный охотничий клич, похожий на траурные стенания.
Зуга в ужасе попытался прикрыть лицо. Огромные крылья пронеслись над ним, стая соколов взмыла в воздух, и близость змеи вдруг перестала его тревожить – главным было то, что соколы улетели. Душу охватило чувство обреченности, глубокой личной утраты. Майор широко разинул рот, вновь обретая дар речи, и закричал, призывая птиц вернуться. Он надрывно вопил, пытаясь перекрыть оглушительный шум крыльев, – до тех пор, пока крики слуг не вырвали его из ледяных тисков кошмара.
Над ночным лагерем вовсю бушевал ураган. Деревья гнулись и трещали, осыпая землю сорванной листвой и сломанными ветками. Холодный ветер пробирал до костей. Наспех построенные хижины лишились крыш, пепел костра разметало по всему лагерю. Тяжелые клубящиеся тучи неслись низко над землей, закрывая звезды, и лишь угли, вспыхнувшие от ветра ярким пламенем, освещали мрачную сцену.
Перекрикиваясь сквозь вой ветра, люди ползали по земле и собирали раскиданное снаряжение.
– Прикройте мешки с порохом! – рявкнул Зуга, успевший нацепить лишь рваные брюки. Босыми ногами он нашаривал сапоги. – Сержант! Эй, Черут!
Ответ готтентота потерялся в пушечном грохоте, разрывающем барабанные перепонки. Следом полыхнула ослепительная молния, ярко высветив незабываемую картину: Ян Черут в чем мать родила приплясывал на одной ноге, размахивая другой, к подошве которой прилип раскаленный уголек из разворошенного костра. Отчаянные проклятия тонули в раскатах грома, а искаженное лицо напоминало о химерах собора Нотр-Дам. Затем снова обрушилась непроглядная тьма, и с неба хлынул дождь.
Ливень низринулся косыми, почти горизонтальными, потоками, словно лезвие косы, наполняя воздух водой, в которой люди захлебывались и кашляли, как утопающие. Свистящие струи хлестали по обнаженным телам, обжигая кожу, как заряд соли, выпущенный из дробовика. Трясясь от холода, люди прижимались друг к другу, судорожно натягивая на голову вымокшие меховые одеяла, которые источали запах мокрой псины. Так, сбившись в кучу под серебристыми струями дождя, они встретили холодную серую зарю. Налитое свинцовой тяжестью небо провисало, как брюхо беременной свиньи. Разметанные ветром останки лагеря по щиколотку залило водой, в которой плавало намокшее снаряжение. Навесы и хижины обрушились, лагерный костер превратился в черную лужу, и вновь развести его нечего было и думать. Пришлось оставить всякую надежду на горячую пищу или хоть малую толику тепла.
Зуга завернул мешки с порохом в промасленную кожу и вместе с сержантом всю ночь лелеял их на руках, как больных детей. Открыть мешки и проверить, не подмокло ли содержимое, было невозможно: дождь непрерывно падал с низкого серого неба тонкими серебристыми стрелами.
Хлюпая и поскальзываясь в мокрой грязи, майор погнал носильщиков увязывать тюки и стал собираться сам. Поспешный завтрак состоял из холодных просяных лепешек и последних кусков копченой буйволятины.
Голову и плечи майора укрывала накидка из шкуры антилопы. Дождь стекал по бороде, рваная одежда липла к телу.
– Сафари! – выкрикнул он. – Выступаем!
– Давно бы так, черт побери, – буркнул сержант, переворачивая ружье дулом вниз, чтобы в ствол не натекла вода.
Лишь теперь носильщики обнаружили, что Зуга приготовил им дополнительную поклажу. Привязанный к шестам из дерева мопане, груз был укрыт циновкой, сплетенной из слоновой травы.
– Они это не понесут, – мрачно сказал сержант, выжимая пальцем воду из лохматых бровей. – Говорю вам, они откажутся.
– Понесут. – Глаза Зуги сверкнули ледяным изумрудным огнем. – Если хотят жить, понесут.
Он тщательно выбрал лучшую из каменных птиц, без повреждений и с самой красивой резьбой, и сам подготовил ее к переноске. Статуя послужит весомым доказательством существования покинутого города, тем фактом, которого, после прочтения отчета об экспедиции, не смогут отрицать даже самые циничные критики в далеком Лондоне. Зуга хорошо понимал, что ценность древней реликвии превосходит ее вес в золоте, однако главным было даже не это. Каменные птицы приобрели для него особый, почти мистический, смысл. Они стали символом успеха всех его чаяний – обладая одной из них, он словно утверждал свою власть над новой, дикой и прекрасной страной. В будущем он вернется и за другими, но это изваяние, самое совершенное, должно остаться с ним, как священный талисман.
– Ты и ты, – ткнул пальцем майор.
Он выбрал двух самых сильных и обычно сговорчивых носильщиков, однако и они медлили. Тогда Зуга скинул с плеча тяжелое охотничье ружье. Посмотрев на выражение лица начальника экспедиции, туземцы поспешно разобрали свои тюки и распределили груз между товарищами.
– Давайте хотя бы оставим это дурацкое барахло!
Дождь и холод обозлили сержанта не меньше, чем остальных, и он кивнул на металлический ящик с парадным мундиром с такой ненавистью, словно перед ним стоял враг.
Зуга не дал себе труда ответить, лишь знаком велел Мэтью взять ящик.
К полудню маленький отряд выбрался из густых промокших зарослей слоновьей травы, заполонившей долину. Баллантайн и его люди, скользя и чертыхаясь, стали взбираться по дальнему склону.
Дождь лил пять суток, не прекращаясь ни на минуту. Иногда вода с барабанным грохотом низвергалась с неба сплошной стеной, иногда наползал холодный моросящий туман. Люди с трудом ступали по ненадежной раскисшей почве, а влажная серебристая пелена обволакивала все вокруг, как одеялом, гася все звуки, кроме вечного шелеста капель и тихого шепота ветра в кронах деревьев.
Малярийные испарения поднимались, казалось, с самой земли, корчась и извиваясь промозглым утром в заболоченных долинах, как призраки истерзанных душ, и с каждым вздохом проникая в легкие. Первыми симптомы болезни ощутили носильщики: лихорадка давно засела у них в костях, а холодный дождь растревожил ее. Они тряслись в приступах неудержимой дрожи – зубы стучали так, что казалось, вот-вот раскрошатся вдребезги. Однако тяготы сезонной болезни были для туземцев привычными, и они сохраняли способность идти.
Шатаясь как пьяные от лихорадки, кипящей в крови, полуголые люди с трудом втаскивали громоздкую статую в грубой упаковке из травы и коры на скалистые холмы, затем спускали по другому склону, а дойдя до берега очередной реки, без сил падали в грязь, даже не пытаясь прикрыться от безжалостного дождя.
Не месте пересохших русел с застывшими волнами сухого песка, что сверкали на солнце, как альпийские снежные поля, и спокойных зеленых водоемов, на берегах которых гнездились в норах блестящие зимородки и яркие, как самоцветы, щурки, теперь бушевали неистовые водовороты грязно-бурой воды. Бурный пенистый поток перехлестывал через высокие берега и подмывал корни огромных деревьев, опрокидывая гигантские стволы в реку и увлекая их за собой, как тонкие тростинки.
Зуга угрюмо стоял на берегу, понимая, что опоздал: переправляться было немыслимо. Вниз по реке со скоростью лошади, скачущей галопом, пронесся труп утонувшего буйвола с раздутым розовым брюхом и торчащими кверху ногами.
– Придется идти вдоль реки, – проворчал майор, утирая рукавом охотничьей куртки потоки воды, струившиеся по лицу.
– Река течет на запад, – мрачно буркнул Ян Черут.
Дальнейших объяснений не требовалось – на западе лежало королевство Мзиликази, короля матабеле. Экспедиция приближалась к той заштрихованной области на карте, где Том Харкнесс сделал пометку: «Выжженные земли. Здесь пограничная стража короля Мзиликази убивает всех чужестранцев».
– И что ты предлагаешь, о, золотой луч готтентотского солнца? – горько спросил Зуга. – Ты отрастил себе крылья? – Он указал на необъятное водное пространство с неподвижными, как резные украшения, гребешками волн над подводными скалами и затопленными древесными стволами. – А как насчет жабр и