— Именно так.
— У него мозг работает с перебоями, — сказал Арлен.
— Скажи, а ты действительно знаешь, что произойдет в будущем? — спросил его Уит.
Мама осуждающе поглядела на астронавта и попыталась продолжить разговор со мной:
— В общем, люди за тебя беспокоятся.
— Люди? — переспросил я. — У меня умер отец, и я до сих пор от этого не оправился. Что же я, по- твоему, должен прыгать от радости? И кто все эти «люди», скажи, ради бога.
— С будущим у меня все в порядке, — ответил Арлен. — Вот с настоящим есть проблемы.
— Люди вообще, — ответила мама. — Ладно, завтра поговорим. На сегодня хватит.
Что-то в ее тоне задело меня.
— Да не надо обо мне беспокоиться! — сказал я. — Лучше подумай о том, что ты сама делаешь. Еще года не прошло со смерти отца, а ты уже живешь с его лучшим другом.
Арлен повернул голову и уставился на холодильник. Уит прикрыл глаза — видимо, перебирал варианты дальнейшего поведения, как его учили делать во время конфликтов. Мамина рука поднялась медленно, как при замедленной съемке, и я сам потянулся ей навстречу. Она хлопнула меня по щеке так сильно, что клацнули зубы. Звук пощечины отозвался в моем мозгу россыпью желтых и золотых точек. Это было первое настоящее чувство с того момента, когда я пришел к отцу в больничную палату. Уит отвернулся. Арлен разглядывал свои руки. Мамино лицо исказилось, и она быстро вышла из кухни.
Повисла долгая пауза. Потом Уит сказал:
— Арлен, давай-ка я тебя устрою на ночлег, а утром, когда надо будет ехать на станцию, разбужу.
Он отвел ясновидящего в гостевую комнату. У меня горела щека, я приложил к ней руку. Я чувствовал такую сильную усталость, что решил не искать сейчас отцовское письмо. Мама наверху несколько раз хлопнула дверями. Потом все стихло.
Утром Арлен уехал. Когда мы встретились с мамой и Уитом, они вели себя так, как будто накануне ничего не произошло. Им захотелось проехаться, может быть, для того, чтобы по дороге поговорить, и я согласился отправиться с ними. Был выходной, суббота, и я планировал во второй половине дня сходить в кино: там шла специальная программа из двух полнометражных фильмов с Робертом Де Ниро. Мы сели в «форд-эскорт», принадлежавший Уиту, и поехали в центр города. Надо сказать, что, как бы это ни было неприятно услышать лихим ребятам из НАСА, машину астронавт водил очень осторожно.
— Уит, как часто ты меняешь масло? — спросил я.
— Каждые три тысячи миль, как в аптеке, — ответил он.
— Понятно…
Проехав библиотеку, мы повернули налево и оказались в торговом районе. Вообще наш городок — это лабиринт банков, закусочных, обувных магазинов и кабинетов дантистов. Люди здесь обувались, обедали, брали кредиты, пломбировали и выпрямляли зубы — и все это называлось жизнью. Уит притормозил напротив светло-желтого офисного центра с большими, прикрытыми ставнями окнами.
— Зачем мы тут остановились? — спросил я.
— Мне надо туда кое-что занести, — ответила мама. — А почему бы нам не сходить всем вместе? Выпьем какого-нибудь солодового напитка в аптеке.
— Послушай, сейчас девять утра. С каких это пор в такую рань стали пить солодовые напитки? — спросил я.
— Ладно, пошли. Будь смелее, — подбодрила она меня, но тон у нее был совершенно ей не свойственный, пустой и холодный.
Мы вылезли из машины и направились к зданию. Мама вошла первой, мы с Уитом проследовали за ней через холл к приемной стойке, на которой стояли горшки с цветами, на стене висели какие-то местные пейзажи. Кто тут принимал? Ортодонт? Ни секретарши, ни администратора у стойки не наблюдалось, — видимо, суббота была выходным днем. Однако дверь в офис оказалась открыта. На секретарском столе лежали визитные карточки. Я взял одну и прочитал: «Доктор Каплански». Все ясно. Мама привезла меня к нашему городскому психиатру, отцу того мальчика — Дариуса, который победил меня в научной викторине в седьмом классе. Образ близорукого и сутулого Дариуса хорошо сохранился в моей памяти. Для меня он был кем-то вроде святого покровителя несчастных юных гениев.
— Какого черта мы тут делаем? — спросил я.
— Натан, я тебя прошу: просто поговори с ним. У него большой опыт консультаций по преодолению горя.
— Преодолению горя? — насмешливо повторил я.
Уит встал в дверях, закрывая путь к отступлению. Мне захотелось двинуть его кулаком в живот.
В конце коридора появился Клайд Каплански. На нем были мягкие туфли на резиновой подошве и подвернутые брюки, лицо выражало дружелюбие и озабоченность.
— Привет, Натан! — поздоровался он со мной.
— Я не хотел бы сейчас ничего обсуждать, — заявил я.
— Через час мы вернемся, — сказала мать, не слушая, — и заберем тебя. Поедем обедать.
— Да-да, мы только поболтаем, — закивал доктор.
Он жестом пригласил меня пройти по коридору в его кабинет. При этом он не указывал направление пальцем, а держал руку так, словно собирался погладить собаку.
В кабинете стояла шведская дизайнерская мебель: раскачивающиеся кожаные кресла и молескиновая тахта.
— Присаживайся, — пригласил меня психиатр.
У него были густые, сросшиеся седые брови.
Я сел в кресло, удобно откинувшись назад.
— Ну что, — начал он, — не хочешь мне что-нибудь рассказать?
Я положил ногу на ногу и скрестил руки на груди.
— Например, про своего отца. — Каплански заложил руки за голову. — Ну и вообще, как ты жил эти годы? Последнее, что я слышал, — ты попал в страшную аварию на машине?
— Я занимался тем, что запоминал разные факты. Но теперь моя память, похоже, слабеет. Иногда я даже не помню, какой сегодня день.
— Память — вещь двойственная. Она может быть путем назад и путем вперед.
— Очень поэтично сказано. Можно использовать в качестве наклейки на бампере для людей с потерей памяти. Как поживает Дариус?
— Спасибо, хорошо.
— А вы помните эту научную викторину в седьмом классе? Скажите, вы понимали, что я знаю ответ на последний вопрос? Скажите честно.
— Я как раз не хотел с тобой говорить об этом, не хотел возвращаться к той злосчастной викторине. Но твоя мама считает, что тебе надо избавиться от психологического комплекса.
— Так все-таки вы знали, что я знал?
— Да, мы все знали, что ты знал.
— И значит, я мог выиграть у Дариуса!
— В тот конкретный день — да, мог. Но почему ты не хочешь мне сказать, на что ты злишься?
— А что вы хотите услышать? Ваши пациенты обычно рассказывают, почему они злятся на Бога и своих родителей? Я не злюсь. Больше не злюсь. Я жду.
— И чего ты ждешь?
— Знака, что начинается настоящая жизнь, — ответил я.
— Ты полагаешь, что эта настоящая жизнь может быть приближена твоим волевым усилием?
— Нет. Она сама придет.
— Это пассивная позиция.
— У меня много времени.
— Скажи, пожалуйста, ты следишь за незнакомыми людьми?
— Иногда да.
