Признаться, это до сих пор не дает мне покоя. В последний год, когда я вместо оружия пускал в дело слова, я изыскал оправдание для массового убийства и истребления, и даже сам в это поверил! Я был гениальным фокусником Смерти! Я, так сказать, изобрел смертельный фокус-покус.
Хотите знать, как я начинал свои речи перед новобранцами, которых еще не запустили в мясорубку? Я разворачивал плечи, грудь вперед, чтобы было видно все мои награды, и громыхал через усилитель: «Солдаты, слушайте меня, и слушайте хорошенько!»
И они слушали, они слушали.
Я в последнее время не раз пытался сообразить, сколько человек я убил с помощью табельного оружия. Не думаю, что на это меня натолкнула нечистая совесть. Скорее, начав составлять список женщин и пытаясь припомнить все имена, лица, места и даты, я естественно задал себе вопрос: «А не составить ли список и тех, кого я убил?»
Пожалуй, так я и сделаю. Имен в списке не будет — я никогда не знал, как зовут тех, кого я убиваю. В списке будут только даты и названия мест. И коль скоро в мой донжуанский список не войдут одноклассницы и проститутки, то и в список тех, у кого я отнял жизнь, не войдут те, в чьей смерти я не уверен, или те, кто погиб в результате артобстрелов и бомбежек, организованных мной, и, конечно, никто из американцев, погибших как бы не из-за меня, но по моей вине — из-за моего смертоносного фокуса— покуса, моей дурацкой болтовни.
У меня давно сложилась в голове картинка. Я абсолютно уверен, что убил больше народу, чем мой шурин. Я проработал учителем в Афинах совсем недолго, когда меня осенило: да ведь я почти наверняка убил больше людей, чем убийца-рецидивист Элтон Дарвин, или любой из тех, кто отбывает наказание. Это меня не тревожило, и до сих пор не тревожит. Просто интересно.
Смахивает на старую киноленту. Может быть, это признак того, что у меня не все дома?
Мой желторотый адвокат заходил ко мне недавно. В виду того, что я неплатежеспособен. Федеральное Правительство платит ему, чтобы он защищал меня от несправедливости. Более того, меня не могут подвергнуть пытке или каким-либо иным способом принудить давать показания против самого себя. Утопия, и только!
И среди моих соседей-заключенных, и среди 1000 и 1000 сидельцев в тюрьме за озером, можете мне поверить, Билль о Правах пользуется широкой популярностью.
Я рассказл адвокату про 2 списка, которые я составляю. Он же не сможет мне помочь, если я ему не расскажу все, как на духу.
— А зачем вы их составляете? — сказал он.
— Чтобы побыстрее покончить с делом на Страшном Суде, — сказал я.
— Я думал, вы Атеист, — сказал адвокат. Он надеялся, что государственный обвинитель об этом узнает.
— Как знать, — сказал я.
— Я Еврей, — сказал он.
— Знаю, и мне вас жаль, — сказал я.
— Почему вам меня жаль? — сказал он. И я ему сказал:
— Вы собираетесь прожить жизнь с уполовиненной Библией. Это все равно что пытаться проехать отсюда в Сан-Франциско с дорожной картой, которая кончается в Дюбеке, штат Айова.
Я ему сказал, что прошу похоронить 2 моих списка вместе со мной, на тот случай, если день Страшного Суда все же настанет, чтобы я мог сказать Судье:
— Судья, я нашел способ сэкономить немного Вашего драгоценного времени, хотя перед нами Вечность. Вам не придется выискивать мое имя в Книге, где записаны все Деяния. Тут вот списочек моих главных грехов. Отправляйте меня прямиком в Ад, и дело с концом.
Он попросил показать эти 2 списка, и я ему дал прочесть, что успел записать. Он пришел в восторг, особенно от полной неразберихи. Там были многочисленные заметки на полях относительно той или иной женщины, того или иного трупа.
— Чем больше путаницы, тем лучше, — сказал он.
— Как это? — сказал я. И он объяснил:
— Любой объективный суд, увидев это, неизбежно придет к выводу, что вы находитесь в невменяемом состоянии, и очень давно. Они и без того уверены, что все ветераны войны во Вьетнаме — психованные, такая уж у них репутация.
— Но эти списки — не плод галлюцинаций, — возмутился я. — Я их не пишу под диктовку радиоточки, вставленной в мой череп ЦРУ или гуманоидами с летающих тарелок. Это все было, на самом деле.
— Какая разница, — сказал он безмятежно. — Какая разница, какая разница.
20
Когда Роберт Мелленкамп, нищий-но-не-ведающий-о-том, так напыщенно произнес: «Чума возьми семейства ваши оба!», Джейсон Уайлдер заметил, что в деле, которое мы обсуждаем, то есть в моем деле, он не усматривает никакого отношения к 2 семействам.
— На мой взгляд, тут вообще не может быть 2 точек зрения, — сказал он. — Возьму на себя смелость утверждать, что у Совета нет никакого альтернативного выхода, кроме 1го: принять прошение мистера Хартке об отставке. Думаю, он и сам с этим согласится.
Я встал.
— Это 2й самый дурной день в моей жизни, — сказал я. — Первый — это когда нас выкинули из Вьетнама пинком под зад. Здесь уже два раза цитировали Шекспира. По иронии судьбы я тоже могу цитировать Шекспира. Хотя память у меня всегда была дырявая, но в старших классах учительница английского заставляла всех поголовно вызубривать самые знаменитые строки наизусть. Я и не подозревал, что когда-нибудь придется их цитировать, потому что они имеют отношение к моей жизни. Но время настало. Слушайте:
Быть или не быть, вот в чем вопрос.
Достойно ль Терпеть без ропота позор судьбы Иль надо оказать сопротивленье, Восстать, вооружиться, победить Или погибнуть? Умереть. Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь Сердечных мук и тысячи лишений, Присущих телу. Это ли не цель Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… И видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся, Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет Несчастьям нашим жизнь на столько лет[9].
Конечно, монолог гораздо длиннее, но учительница, ее звали Мэри Пратт, велела нам выучить только до этого места. Что мне, больше других нужно? А в сложившихся обстоятельствах этого было более чем достаточно, чтобы повеяло могильным духом, чтобы вызвать призрак еще одного ветерана войны во Вьетнаме, который покончит счеты с жизнью прямо здесь, на территории колледжа.
Я выудил из кармана ключ от колокольни и бросил его на середину круглого стола. Стол был такой огромный, что кому-нибудь придется влезть на столешницу, чтобы дотянуться до ключей — или искать где- нибудь палку подлиннее.
— Веселого вам перезвона, — сказал я. С этим было покончено.
Я ушел из Самоза-Холла той же дорогой, что и Текс Джонсон. Сел на скамейку у края Лужайки, напротив библиотеки, рядом с Главной Аллеей. Хорошо было на свежем воздухе.
Дэмон Стерн, лучший мой друг среди преподавателей, как раз проходил мимо и спросил, что я тут делаю.
Я сказал, что загораю. Я никому не говорил, что меня вышвырнули, пока не оказался у стойки бара в кафе «Черный Кот». Так что Профессор Стерн с легким сердцем болтал какую-то веселую чепуху. У него был одноколесный велосипед, и он умел на нем кататься, так что он подумывал, не присоединиться ли ему к торжественной процесии на церемонии выпуска, до которой оставалось около часа.
— Уверен, что есть веские доводы за и против, — сказал я.
Он вырос в Шелби, штат Висконсин, где все поголовно, включая и бабушек, умели кататься на одноколесных велосипедах. Дело было в том, что лет 60 назад в Шелби побывал странствующий цирк,
