который разорился и бросил почти все свое имущество, в том числе и несколько одноколесных велосипедов. Постепенно все овладевали искусством катания на одноколесном велосипеде, а для семьи заказывали новые. Так что Шелби сделался и остается до сего дня, насколько я знаю, столицей Унициклистов всего мира.
— Я — за! — сказал я.
— Уговорил, — сказал он. Он ужасно обрадовался. Когда он ушел, мои мысли унесло ветерком и солнечными лучами в прошлое, когда я еще носил форму, но уже вернулся домой и получил предложение работать в Таркингтоне. Это было в Китайском ресторане на Гарвардской площади в Кембридже, штат Массачусетс. Я обедал с женой и тещей, которые тогда еще были в своем уме, и со своими законными детьми — Мелани, 11, и Юджином Младшим, 8 лет. Мой незаконный сын, зачатый в Маниле всего две недели назад, был, очевидно, размером с мелкую дробинку.
Меня откомандировали в Кембридж приказом, я должен был держать экзамен на последний курс Физического Факультета Массачусетского Технологического Института. Мне предстояло получить степень Магистра, а затем занять место преподавателя в Уэст-Пойнте, оставаясь военным, солдатом до самой смерти.
Моя семья в полном составе, за исключением Дробинки, поджидала меня в Китайском ресторане, куда я и вошел в парадной форме, при всех регалиях. На макушке у меня волосы были подстрижены ежиком, а затылок и виски выбриты наголо. Народ глазел на меня, как на ярмарочного уродца. Я с тем же успехом мог явиться нагишом, в черном пояске для подвязок.
В университетских городках военные стали вот таким посмешищем, невзирая на то, что львиная доля доходов Гарварда и МТИ поступала от разработок и создания новых видов оружия. Мне бы не удалось остаться в живых, если бы не великий дар цивилизации от Химического факультета Гарварда: напалм. Это такой липкий желеобразный керосин.
Я почти прошел, как сквозь строй, к столику, когда кто-то сказал комуто у меня за спиной:
— Свят, свят, свят! У нас что, Канун Всех Святых[10]?
Я не отреагировал на это оскорбление, и не дал какому-то студенту— белобилетнику пищу для размышлений, в виде лопнувшей барабаной перепонки или полуперерванной глотки. Я шагал дальше, потому что мне было не до того — у меня были куда более серьезные огорчения. Жена, прихватив детей, переехала из Форта Брэгг в Балтимор, где собиралась учиться на физиотерапевта в Университете Джонса Хопкинса. Ее мать, недавно овдовевшая, переехала жить к ним. Маргарет и Милдред купили дом в Балтиморе за деньги, оставленные моим тестем. Дом был их, а не мой. Я в Балтиморе никого не знал.
Что мне-то было делать в Балтиморе? Получалось, как будто меня убили во Вьетнаме, и Маргарет приходилось самой заново устраивать свою жизнь. Собственным детям я казался выходцем с того света. Они тоже глазели на меня, как будто на мне был только черный поясок для подвязок.
А уж как моя жена и детишки гордились бы мной, если бы я им поведал, что не сумел ответить примерно на четверть вопросов на экзамене по физике для поступления на последний курс МТИ!
Добро пожаловать домой!
Когда я собирался войти в Китайский ресторан, мне навстречу выпорхнули две хорошенькие девчонки. Они тоже с презрением покосились на меня, на мою стрижку, на мою форму. И я им сказал:
— В чем дело? Вы что, в жизни не видели голого мужика в черном пояске для подвязок?
Этот черный поясок все время лез мне в голову, очевидно, потому, что я ужасно скучал по Джеку Паттону. Я остался в живых, а он погиб на войне, и за несколько дней до того, как его подстрелили, как я уже рассказывал, послал мне подарок — порножурнал под названием «Черный поясок».
Так мы и сидели в том ресторане, я допивал свой третий «Сладкий Роб Рой». Маргарет и ее матушка сами все заказывали, как будто я покоился на глубине 6 футов на Арлингтонском Национальном Кладбище. Они хотели устроить обед в семейном стиле. Никто меня не спросил, как я сдал экзамен. Никто не поинтересовался, как себя чувствует человек, вернувшись домой с войны.
Они болтали без умолку о туристских диковинках, которые видели сегодня. Не думайте, что они приехали, чтобы составить мне компанию или поддержать меня морально. Они приехали посмотреть на «Железнобоких'[11], и на крышу, с которой Поль Ревир дал сигнал фонарем, сообщая, что англичане наступают по берегу, и прочее в этом роде.
Да, кстати, если уж речь зашла о крышах — в тот самый волшебный вечер я узнал, что у моей жены, матери моих детей, полно предков и близких родственников, у которых крыша поехала, и все с материнской стороны. Для меня это была новость, и для Маргарет — тоже. Нам было известно, что Милдред родилась в Перу, штат Индиана. Но она нам говорила про это Перу только то, что там родился и Кол Портер и что она была рада, когда выбралась оттуда.
Милдред нам сказала, что у нее было несчастливое детство, но это вряд ли можно было счесть хотя бы самым прозрачным намеком на то, что она, а значит, и моя жена и детишки происходили из семейства, про которое в тех местах давно пошла дурная слава — они плодили сумасшедших.
Оказалось, что моя теща встретила старого друга из родного города Перу, что в штате Индиана, во время экскурсии по стоянке полка Железнобоких. А теперь старый друг с женой сидел за соседним столиком. Когда я пошел в уборную, старый друг пошел за мной и рассказал, как трудно приходилось Милдред, когда она кончала школу, ведь у нее и мать, и бабка сидели в психбольнице штата, в Индианаполисе.
— И брат ее матери, в котором она души не чаяла, — продолжал он, стряхивая с конца последние капельки, — тоже свихнулся в ее выпускной год, устроил массу поджогов по всему городу. Я бы на ее месте тоже сбежал в Вайоминг, как ошпаренная кошка.
Как я уже говорил, это была новость,
— Вы будете смеяться, — продолжал он, — но эта штука нападает на них исключительно в пожилом возрасте.
— Я не смеюсь только потому, — сказал я, — что встал сегодня с левой ноги.
Не успел я вернуться и сесть за столик, как юнец, проходивший позади меня, не смог удержаться от искушения потрогать мою стрижку «ежиком». Ну, тут я буквально врезался в потолок! Парень был хлипкий, длинноволосый, на шее у него болтался символ мира. Он был похож на певца Боба Дилана. Может, это и был сам Боб Дилан, только мне на это плевать. Кто бы он там ни был, я так ему врезал, что он сбил с ног официанта с полным подносом.
Китайские деликатесы разлетелись во все стороны!
Столпотворение!
Я выскочил на улицу. Все и вся стали моими врагами. Я вернулся во Вьетнам!
Но передо мной замаячила фигура, смахивавшая на Христа. Одет он был в костюм, и даже при галстуке, но у него была длинная борода, и глаза его излучали любовь и жалость. Казалось, он знает всю мою подноготную, да так оно и было. Это был Сэм Уэйкфилд, вышедший в оставку в чине генерала, примкнувший к Борцам за Мир и ставший Президентом Таркингтоновского колледжа.
И он сказал мне те же слова, что и в те далекие дни, в Кливленде, на Выставке Технического Творчества:
— Куда спешим, сынок?
21
Стоит мне вспомнить возвращение на родину из Вьетнама, как я тут же вспоминаю и Брюса Бержерона, моего ученика в Таркингтоне. Я о нем уже говорил. Он поступил в кордебалет «Карнавал на Льду», как только получил свидетельство об окончании Курса Гуманитарных и Естественных наук, и его убили в Дюбеке. Отец его был Президентом Федерации Охраны Природы.
Когда Брюс учился у меня слушать музыку, я поставил запись увертюры «1812 год» Чайковского. Я объяснил классу, что увертюра написана по поводу действительных событий, а именно — поражения Наполеона в России. Я предложил ученикам вспомнить какое-нибудь значительное событие в своей жизни и подумать, какая музыка могла бы это наилучшим образом выразить. Я им дал неделю на размышление. Мне хотелось, чтобы у них в голове, как в скороварке, мозги хорошенько пропитались музыкой.
