Чуть позже Руфь разбудила его. Они сидели друг против друга на пледе, а между ними стояла корзина с откинутой крышкой.
Пока Шон откупоривал вино, Руфь колдовала над корзиной с серьезностью жрицы, готовящей жертвоприношение. Он смотрел, как она разрезает булочки, мажет их соленым желтым маслом, открывает кувшин с тушеными бобами, маринованным луком и свеклой. Хрустнула сердцевина молодого салата – она срывала листья и укладывала в деревянную миску, поливая соусом.
Волосы, освобожденные от ленты, черными волнами падали на мрамор ее плеч, пряди вздрагивали и раскачивались от легких движений тела. Тыльной стороной ладони Руфь отвела их со лба, взглянула на Шона и улыбнулась.
– Не смотри. Это неприлично.
Она взяла протянутый им бокал, отпила холодного желтого вина, отставила бокал и принялась разрывать цыпленка с толстой жирной грудкой. Делая вид, что не замечает, как он смотрит на ее тело, она негромко запела любовную песнь, которую пела в ночь бури; ее груди стыдливо выглядывали из-за черного занавеса волос.
Тщательно вытерев пальцы льняной салфеткой, Руфь снова взяла бокал и, упираясь локтями в колени и слегка наклоняясь вперед, ответила на откровенный взгляд Шона своим не менее откровенным.
– Ешь, – велела она.
– А ты?
– Немного погодя. Хочу посмотреть на тебя.
Он был голоден.
– Ты ешь так же, как любишь – будто завтра умрешь.
– Никогда нельзя быть уверенным.
– Ты весь в шрамах. Старый кот, который слишком много дрался.
Она наклонилась вперед и пальцем коснулась его груди.
– Кто это оставил?
– Леопард.
– А здесь?
Она коснулась его руки.
– Нож.
– А это?
Запястье.
– Пуля.
Она опустила руку и погладила свежий пурпурный рубец, обвивавший его ногу, словно гротескная лоза- паразит.
– Этот я знаю, – прошептала она, и, когда коснулась шрама, глаза ее были печальны.
Быстро, чтобы развеселить ее, он заговорил:
– Теперь моя очередь задавать вопросы.
Он протянул руку и положил ладонь на ее живот, где уже наметилась выпуклость.
– Кто это оставил? – спросил он, и она засмеялась, прежде чем ответить.
– Разрывная пуля. А может, это был снаряд?
Упаковав корзину, она склонилась к нему. Он лежал на спине, держа в зубах длинную черную сигару.
– Доволен? – спросила она.
– Боже, да, – ответил он, счастливо улыбаясь.
– Ну а я – нет.
Она наклонилась над ним, вынула изо рта сигару и выбросила в заросли.
Когда в небе появились первые предвестники сумерек, с гор прилетел легкий ветерок и зашелестел над ними листвой. Тонкие волоски на предплечье Руфи встали дыбом, каждый в крошечном пупырышке гусиной кожи, а соски стали темными и твердыми.
– Нельзя опаздывать в госпиталь в первый же день, когда тебе разрешили выйти.
Она откатилась от него и потянулась к одежде.
– Старшая сестра повесит меня и четвертует, – согласился Шон. Они быстро оделись, и Руфь отстранилась от него.
Смех из ее голоса исчез, лицо стало холодным и бесстрастным.
Он стоял у нее за спиной, затягивая ей корсет. Он ненавидел эту клетку, скрывавшую ее прекрасное тело, и хотел сказать об этом.
– Завтра приезжает Сол. В отпуск, на месяц.
Голос Руфи звучал хрипло.
Руки его застыли; оба стояли неподвижно. Впервые с того утра месяц назад, когда она пришла к нему в госпиталь, они упомянули Сола.
– Почему ты не сказала раньше? – тоже хрипло спросил он.
– Не хотела портить день.
Она не поворачивалась к нему, но стояла, глядя за поляну, на далекие холмы за городом.
– Надо решить, что мы ему скажем.
– Да что тут скажешь, – ответила она.
– Но что мы будем делать?
Голос его изменился от ужаса и чувства вины.
– Делать, Шон? – Она медленно повернулась, лицо ее оставалось холодным и бесстрастным. – Мы ничего не будем делать. Совсем ничего!
– Но ты моя! – протестующее воскликнул он.
– Нет, – ответила она.
– Ребенок мой!
Глаза ее сузились, милая линия губ гневно затвердела:
– Нет, черт побери, не твой! Не твой, хоть ты его и зачал! – вспыхнула она.
Впервые она проявила характер при Шоне. Это поразило его.
– Ребенок принадлежит Солу, и я принадлежу Солу. Мы тебе ничего не должны.
Он смотрел на нее.
– Ты не можешь говорить это всерьез. – Пламя ее гнева погасло. Он постарался увеличить свое преимущество. – Мы уедем. Вдвоем.
– Убежим, хочешь ты сказать. Ускользнем, как пара воров. И что прихватим с собой, Шон? Счастье человека, который любит нас обоих и верит нам. И еще чувство вины. Даже сейчас, когда мы говорим об этом, ты не можешь смотреть мне в глаза. Ты уже начинаешь ненавидеть меня.
– Нет! Нет!
– А я тебя возненавижу, – прошептала она.
– Ты не любишь его!
Это обвинение словно вырвали у него, но она продолжала одеваться, будто он ничего не сказал.
– Он захочет тебя увидеть. Половина его писем посвящена тебе. Я сказала ему, что навещала тебя в госпитале. Подзови мою лошадь.
– Я ему скажу! – крикнул Шон. – Я все ему скажу!
– Нет, не скажешь, – холодно ответила она. – Ты не для того спас его у Коленсо, чтобы погубить сейчас. Пожалуйста, подзови мою лошадь.
Шон свистнул. Они стояли рядом, не касаясь друг друга, не разговаривая, даже не глядя друг на друга.
Снизу, из кустов, Мбежане привел лошадь.
Шон подсадил Руфь в седло.
– Когда? – негромко спросил он.
– Может быть, никогда, – ответила она и развернула лошадь.
Она не оборачивалась, и Шон не видел льющихся по ее лицу слез. Топот копыт заглушал ее всхлипывания, а спину и плечи она держала прямо, чтобы он ни о чем не догадался.
