– Я люблю тебя, – сказала я. – И буду любить всю мою жизнь.
– Дарл…
Эли крепко прижал меня к себе. Мы оба чуть не плакали. Внезапно вдалеке зазвонил колокол – тот самый старый колокол, которым пользовалась Матильда, чтобы позвать нас с Карен, заигравшихся в лесу.
– Я должна идти. Господи, да отпусти же ты меня! Эли медленно опустил руки и отступил в сторону.
– Это не конец, Дарл, не думай. Я не позволю тебе отказаться от счастья, даже если этого требует от тебя твоя бабушка. Когда-нибудь я докопаюсь и до того, что пугает тебя, не дает тебе жить.
Эти слова прозвучали одновременно со звоном старого медного колокола. Они вонзились в меня, раздирая душу надвое. Мне страшно хотелось остаться, но я должна была идти.
– Не проси меня больше встречаться с тобой здесь, – прошептала я. – Это место проклято.
– Я люблю тебя.
– Ты не можешь любить меня. Мы тоже были прокляты…
Уильям стоял на террасе между мраморными лебедями. Рядом с ним в мягком свете заходящего солнца прислонилась к парапету Карен – ослепительно красивая, с янтарной кожей и копной великолепных шоколадных волос, в простых черных брюках и свитере. Она увидела, как я выхожу из леса, и сбежала вниз по лестнице. Впервые за последние двадцать пять лет моя троюродная сестра бросилась ко мне и крепко обняла.
Она ни о чем не подозревала.
Когда я привела Карен в палату, Матильда лежала в постели с закрытыми глазами; я заметила, что к руке ее идет трубочка от капельницы. И я неожиданно увидела Матильду такой, какой она и была на самом деле: хрупкая, старая, очень больная женщина с пышными седыми волосами. Карен остановилась посередине палаты, прижав руки ко рту, в глазах ее застыл ужас. Сван возлежала, подобно стареющей императрице, на соседней кровати, вся в шелке и кружевах, с маленьким томиком японской поэзии в руках. Но рядом с ее кроватью тоже возвышалась стойка с капельницей, трубочки от баллона с кислородом были вставлены в ее тонко очерченные ноздри. Она выглядела усталой, однако взгляд, который она бросила на Карен, был безжалостным.
– Держи себя в руках, – сурово приказала Сван. – Иначе ей будет только хуже.
Я посмотрела на Матильду, и страх сжал мне горло.
– Что случилось? Ведь я навещала вас утром, и было все в порядке…
– Исследования показали, что у нее плохо с сердцем. Ей назначили новые препараты.
Карен неловко приблизилась к кровати Матильды.
– Бабушка! – позвала она.
Матильда зашевелилась под одеялом, открыла глаза и еле слышно застонала. Карен присела на постель. Матильда протянула к ней дрожащие руки, они обнялись.
Я неловко, двигаясь как автомат, подошла к креслу у кровати Сван. Когда наши глаза встретились, я наклонилась к ней и с горечью прошептала:
– Мне все известно о гостинице Ракелоу и об увольнении Леона.
Лицо Сван оставалось непроницаемым, только в глазах промелькнула усмешка. Она взяла подушку, которую обычно подкладывала под локоть, бросила ее мне и негромко, насмешливо поинтересовалась:
– Очень хочется удавить меня, правда?
– Да.
Ее веселость мигом исчезла – очевидно, она подумала о том же, что и я. Рядом с нами Карен и Матильда все еще обнимали друг друга и всхлипывали, а нам со Сван не суждено было плакать в объятиях друг друга…
– Я сделаю все, что вы хотите, только не впутывайте остальных, – прошептала я.
Она посмотрела на меня с мрачным торжеством и кивнула.
У мотеля на окраине города к вечеру собралась целая толпа.
– Держитесь подальше от окон, – приказал Эли матери и Белл. – Мы не знаем этих людей. Возможно, они считают, что это мы виноваты в болезни Сван и Матильды. Я вас предупреждал, что такое может произойти.
Он вышел из простого одноэтажного здания на просторную стоянку, заставленную старыми автомобилями, побитыми трейлерами и ржавыми мотоциклами. Перед ним стояли грубые на вид мужчины и коренастые женщины – к нему пришли каменотесы и их жены.
Из толпы вышел Леон.
– Мы принесли тебе кое-что, – сказал он. – Мы хотим, чтобы ты отвез это на могилу своего отца в Теннесси.
Эли вздохнул с облегчением и позвал мать и сестру. Люди расступились, и они увидели небольшой мраморный памятник с очень красиво вырезанной надписью:
«Джаспер Уэйд. Муж, отец, каменотес.
Покойся в мире. Справедливость восторжествовала».
– Мы вырезали эти слова от всего сердца, – сказал Леон. – А ты сделай так, чтобы они стали правдой.
