красочные описания не шли ни в какое сравнение с тем, что он увидел. Было так светло, что читался без всякого напряжения даже мелкий шрифт. Какая же это ночь?
Летчик поймал себя на мысли, что здесь, на Севере, он ко всему присматривается, прислушивается совсем как в мирные дни, будто нет других забот, нет войны с ее горестями и лишениями, и в душе ругнул себя: нашел время для… сантиментов! Но Константин был к себе излишне строг. Конечно, страна напрягалась из последних сил в единоборстве с врагами, и потому мысли и дела всех советских людей были подчинены только интересам фронта — там решалась судьба каждого и Родины в целом. Но человек остается человеком даже в невероятно трудных условиях фронта, боя: он мыслит, трудится, горюет или радуется — воспринимает окружающий мир во всем многообразии его явлений таким, каков он есть. Летчик не задумывался, но в глубинах его сознания теплился, жил неиссякаемый, окутанный романтикой интерес к этому загадочному северному краю, зародившийся и укрепившийся еще с детских неугомонных лет, когда они, пионеры, вместе со взрослыми переживали героическую эпопею спасения челюскинцев, бегали к географическим картам, чтобы переставить флажки, затаив дыхание ловили скупые сообщения с папанинской льдины, сами упорно готовились к покорению суровой Арктики, самозабвенно распевая: «Бури, ветры, ураганы, нам не страшен океан! Молодые капитаны поведут наш караван». Теперь, внезапно оказавшись на пороге той самой легендарной Арктики, он не мог не приглядываться к таинственному краю, не прислушиваться, не улавливать его специфику и особенности.
Еще его удивила тишина. Пожалуй, нечто подобное Костя уже испытывал при прыжках с парашютом. Под куполом парашюта тоже была поразившая его тишина. Но там она была относительной — это он понял потом: после оглушающего рокота мотора органы чувств не могли сразу перейти к восприятию менее интенсивных по громкости звуков, и потому у человека на какое-то время наступала как бы глухота; но через несколько минут ухо начинало улавливать все и мир представал в обычной полноте своих звучаний.
Здесь, казалось, происходило обратное явление: звуки были, он их слышал, но они тонули, глохли, как в вате, и потому тишина становилась постоянным фактором. Как-то глуше звучали голоса людей, гудки паровозов, даже рокот авиационных моторов. То было царство тишины!
Впрочем, сейчас оно было кстати. Можно было «фундаментально» отдохнуть. За восемь часов труднейшего перелета летчик очень утомился. Усталость не сняла даже парилка бани. Наоборот, после нее спать захотелось еще больше. Вот почему, когда Гилим с Александровым предложили командиру экипажа прогуляться по окрестностям — «познакомиться с местностью», он наотрез отказался и сейчас в гостинице наслаждался нежданным уютом, тишиной, отдыхом.
Летчик разделся, аккуратно сложил на стуле обмундирование и, забравшись в освежающую прохладу постели, раскрыл томик Маяковского. Стихи были знакомыми, часть он знал наизусть и теперь с удовольствием повторял. Стихи будили воспоминания: когда-то в Кировской школе, где проводились захватывающе интересные литературные вечера, ему довелось делать доклад о творчестве поэта — мысли парня унеслись в родные края…
Село Кирово располагалось на северо-восточной окраине Донецкой области в десяти с лишним верстах от Красного Лимана. В нем жили его родные: отец с матерью и бабушкой, три брата и три сестры. С началом войны вестей от них Константин не имел, но где бы он ни был, куда бы ни забрасывала его военная судьба, всегда, неусыпно следил за движением фронта на родине. Еще в сентябре 1941 года враг захватил Харьков и часть Донбасса. В оккупацию попало и село Кирово. Он встревожился: что с родными? Смогли ли эвакуироваться? Какова их судьба? Зверства гитлеровцев над гражданским населением были всем известны. И не только из печати и сообщений радио. За год войны сам повидал немало. А сколько слышал рассказов очевидцев о массовых расстрелах, убийствах? Знал, что особо свирепо фашисты расправлялись с семьями летчиков. Тревога за жизнь родных поселилась в сердце Константина надолго, не давала покоя ни днем, ни ночью, несказанно угнетала его. Летчик нервничал, сознавая свое бессилие чем-либо помочь им.
Потом появилась надежда. Усенко воспрял духом, когда узнал о победоносном наступлении Красной Армии. Константин от таких вестей ходил как именинник. Он узнал, что освобождено Кирово, и немедленно послал письма родным и односельчанам, пытаясь выяснить их судьбу. Но ответы не пришли: к началу лета ситуация на фронте вновь изменилась не в нашу пользу — враг захватил Донбасс и устремился к Волге и Кавказу.
Хотя эти сообщения были крайне удручающими, в сердце летчика они рождали не панику, не отчаяние, а ненависть к захватчикам, стремление быстрее скрестить с ними свое оружие.
Константин углубился в чтение, но его мозг упорно сверлила мысль о том, что фашисты в Донбассе, что классы его школы топчет поганая немчура. До каких же пор? Почему их там не кончают, как под Москвой? Почему отступают?.. Под влиянием такой мысли стихи поэта воспринимались по-новому. Маяковский не сюсюкал, а рубил. Революционно-набатные строки его поэзии звучали в унисон с тяжким временем, с настроением летчика и потому будили в душе жажду борьбы, звали к решительным действиям.
Сон пропал. Отчего? Из-за невзгод войны, тревоги за родных, за судьбу невесты Марины или из-за любимых стихов? А может, от белых ночей, непонятной пока северной тишины, покоя, уюта?
Летчик вздохнул, отложил книгу. Ум его вернулся во власть действительности: почему все-таки авиаполк пересадили на истребителей и направили не на юг, а так поспешно перебросили на Север? Что крылось за таким крутым поворотом? Предполагать с уверенностью можно было только одно: летать придется в этих краях, в Арктике — той самой, о которой он со школьными друзьями грезил в кружке авиамоделистов. Подивился: вот ведь как жизнь устроена! Ничего из приобретенных знаний даром не пропадает! Пригодилось и детское увлечение.
Летать в Арктике? То есть стать полярным летчиком, как Молоков, Мазурук, Черевичный? От одной этой мысли у парня захватывало дух. Но он был уже «стреляным» и потому после первой волны радости и гордости встревожился: а готов ли он к такого рода полетам? Край здесь суровый, безлюдный, требует летчиков особо одаренных. А они обыкновенные, да к тому же молодые. Конечно, майор Богомолов, комиссар Михайлов, комэски Щербаков и Челышев, их заместители Шакура и Кузин опытные, летают днем и ночью, эти справятся. Летчики довоенного выпуска — Устименко, Костюк, Епифанов, Зубенко и остальные, ставшие в авиаполку «стариками», — пожалуй, тоже «потянут». Ну а он, Усенко, как? В прошлом году под Ельней Константин случайно впервые попал в облака и, стыдно вспомнить, настолько растерялся, что чуть не разбился. Правда, урок пошел ему впрок, и в Балашове он много и упорно тренировался, летал «под колпаком» и в облаках и овладел «слепыми» полетами. Сегодня, например, никакой нервозности не испытывал, пилотировал так, будто всю жизнь летал в туманах. Но достаточно ли таких навыков для Арктики? А как быть с совсем молодыми, с теми, кого всего два месяца назад выпустили из авиаучилища сержантами, как Макаров, Новиков, Киселев? Сержантов Костя знал хорошо. Весной по поручению командира полка он проверял технику пилотирования у курсантов-выпускников и отобрал для своего авиаполка лучших. Но… какие же из них полярные летчики?..
Вопросы следовали один за другим непрерывным потоком, и многие оставались без ответов. Спасительной показалась мысль: «Может, не в Арктике…»
Один «купец» (в авиации издавна повелось именовать транспортные самолеты и их летчиков «купцами») в Москве говорил, что на Севере есть какой-то ОМАГ, куда пригнали шесть истребительных авиаполков и бомбардировочную дивизию АДД[1]. ОМАГ — что это? Город? Остров? Район или…
Усенко незаметно уснул и спал так крепко, что не слышал, как и когда вернулись Гилим с Александровым.
Утром отлично отдохнувший, посвежевший лейтенант Усенко растолкал своих товарищей, побрился, сделал гимнастику, умылся до пояса бодрящей холодной водой и в отличном настроении явился к оперативному дежурному.
Наскоро позавтракав и поблагодарив гостеприимных хозяев, экипаж лейтенанта Усенко поднялся в воздух и через полчаса оказался над устьем широкой Северной Двины.
Константин с интересом, удивляясь в душе, рассматривал скучную панораму лесисто-болотистой равнины, раскинувшейся по обе стороны реки, светлая лента которой была утыкана темными пятнами
