Слава Богу, мужик наконец-то образумился, а то всё по лесам да по лесам, как будто ни дома, ни семьи нету. Даже не спросит, почему так занесло Егора. Не хочешь больше охотиться – и не надо, и весь сказ.
Нет, такой разговор Егора не устраивал. Да и не разговор ему был нужен, а участие понятливого человека. Ведь скажи кому из охотников: бросаю, мол, охоту. Ну и дурак, ответят. Где лучше-то заработаешь, в колхозе то ли? Хлеб-то, Егор, надо вырастить и убрать, а наши погоды, сам знаешь какие: то жара, то льёт. А волкам хоть вёдро, хоть дождик – всё одно. Если и не повезёт даже, с голоду всё рано не умрёшь, ружьё прокормит.
В другое время Егор и сам бы ответил так, но сейчас-то зачем ему это? Не о выгоде речь, по- человечески поговорить хочется.
Был только один человек, который мог выручить как палочка-выручалочка, – председатель, и Егор пошёл к нему, хотя сомнения были и тут. Председатель мог посмотреть на всё со своей колокольни. Верно, охотники не так связаны с колхозом, как остальные, но и они работают на колхоз, им трудодни тоже начисляют, и председателю не всё равно, какие люди у него в охотничьей бригаде. Уговаривал же он Егора не уходить из неё, может и сейчас сказать, что зря Егор вылез со своей затеей.
– Никак опять что стряслось? – спросил председатель, когда Егор пришёл к нему.
– А что уж испугался, – засмеялся Егор. – Думаешь, опять жеребца попрошу?
– А хрен тебя знает! Довозишься ты со своей волчицей, Егор. Уколы-то делаешь?
– Бросил. Неделю поделал, а потом плюнул. Сил нет таскаться каждый раз.
– Вот это ты зря. А если заразишься?
– Кому суждено быть повешенным, Степаныч, тот не утонет. Не заражусь, засохло уже всё. Деда вон тоже кусали, а он до смерти в лес ходил. За другим я к тебе, посоветоваться хочу.
– Ну коли смогу, посоветую. Давай говори.
– Да чего говорить-то? – пожал плечами Егор. – В общем, ну её, к богу в рай, эту охоту, Степаныч. Хватит, наохотился. Зачисляй, куда хочешь, а из охотников вычёркивай.
– Вот те раз! – удивился председатель. – Чего тебе вдруг стукнуло?
– Может, и стукнуло, а охотиться больше не буду.
– Чудак ты, Егор! Говоришь, посоветоваться пришёл, а сам заладил, как попка: не буду да не буду. Толком можешь сказать, что там у тебя случилось?
– Сам не знаю, а только глаза бы не глядели на ружьё. Как отрезало что-то. Вот ты говоришь: довозишься ты с этой волчицей. А я и сам уже думал: рехнулся что ли? Хожу, а из башки не вылезает, что от волчицы всё. Будто в ухо нашёптывает: бросай, Егор, охоту, бросай… Сказать кому, так смех.
Говоря это, Егор ожидал, что его слова вызовут улыбку и у председателя, но тот вдруг хлопнул себя по коленке:
– Ах, дьявол тебя возьми, ну надо же! – И, видя, что Егор смотрит на него удивлённо, продолжал: – Вот слушал тебя и вспомнил. Случай на фронте приключился. У нас во взводе Мишка Звонарёв был. Постарше нас всех, года с шестнадцатого, наверное. Мы все, как на подбор, холостяки, а у Мишки уже четверо ребятишек было. И что интересно: мы все раненые-перераненые, я вон четыре раза в медсанбатах да в госпиталях был, а у Мишки ни одной царапины. Спрашиваем: слово что ли знаешь? А он: да какое слово, жена молится. Каждый день, говорит, слышу её молитвы. Мы сначала думали, врёт Мишка, а он говорит: да что вы, ребята, зачем мне врать-то, когда все под одной смертью ходим. Ну а как слышишь-то? Очень просто, говорит. Шепчет кто-то в ухо, и всё тут. Ты понял, Егор, какая штука? Правда, ранило всё же Мишку, так опять же чудно: только-только немецкую границу перешли, тут его и долбануло в щёку. Мы все удивлялись: до самой границы ничего, а за ней как будто и действовать всё перестало.
Председатель достал смятую пачку «Севера», закурил, протянул пачку Егору, но тот отказался.
– В общем, Егор, что тут присоветуешь? Тебе виднее. Надумал бросать – бросай, я тебя неволить не стану. Работу мы тебе найдём, чай, косить и пахать не разучился. А насчёт охоты я тебе давно хотел сказать: и чего ты в ней хорошего нашёл? Что война, что охота – убийство одно и ничего больше. Некоторые говорят: подумаешь, зайца застрелил. А заяц жить не хочет? Все хотят.
Кровь-то, Егор, у всех одна, и у всех красная. Хоть нас с тобой возьми, хоть лягушку какую. А почему красная? Доктора говорят: шарики в ней, мол, красные плавают. Может, и плавают, не видел. А по-моему, потому и красная, чтобы проливать было страшно. Была б зелёная, скажем, или синяя – ну и что? Чернила и чернила, ничего такого. А вот, когда красная, тогда и страшно. Ты вот на войне не был, не видел, как из человека-то кровь льётся. И не дай Бог видеть. А что говорят, будто привыкают – врут это, Егор. Нельзя к такому привыкнуть.
Егор слушал председателя с удивлением. Никогда не думал, что человек, у которого одних наград столько, будет говорить так. Ведь четыре года воевал, не раз убивать приходилось, а оказывается, вон всё как. А главное, что всё было правдой и созвучно с тем, что происходило в душе Егора сейчас. И он не привык к крови, хотя и думал, что привык. Просто одеревенел что ли, ведь каждый день только и знал, что стрелял. Он вспомнил, как мальчишкой ещё убил свою первую птицу и смотрел на неё с испугом и удивлением, не веря, что это он лишил её жизни. Может, всего-то одна дробинка попала птице в грудь, и вся птица была целая, и только пониже зоба на чистых перьях у неё проступала красная капелька крови, и Егор глядел на неё, зачарованный внезапным и непонятным испугом. Это не был тот испуг, который возникает при опасности; его вызвало душевное прикосновение к тому, что было непознанным и запретным и что вдруг открылось воочию, зримо, как будто выстрелом сдёрнуло некий покров, загораживающий это запретное и тайное.
И вот сейчас в словах председателя прозвучало то, что казалось Егору давно прошедшим и забытым.
Провожая Егора, председатель спросил:
– Ну а с волчицей чего надумал? Так и будешь держать?
– Отпущу, – сказал Егор. – Давно собирался, да всё жалко, привык.
– Я к чему спросил: сосед тут твой приходил, жаловался. Говорит, волчица спать не даёт, воет. Да и
