Владыкиным, или за Дибровым?
— За товарищем Дибровым сначала, пожалуйста, — сказала Ирена. На окна я не оглядывался, но подумал, что „Росинант“ мог быть поновей и посолидней, не обязательно „Волгой“, но хотя бы „Запорожцем“. Он снялся с места рывком, и о банках из-под сметаны мне вспомнилось уже за городом при съезде на лесной проселок, что вел к озеру. Там я остановился и перевел Ирену на переднее сиденье.
— Ну, здравствуй! — сказал я ей. — Спасибо тебе за белое платье.
— А тебе за розы, — растроганно сказала она.
— Я хороший у тебя малый?
— Да, — сказала она. — Но ты совсем сумасбродный. Как ты мог явиться с ними на виду у всех? Что же будет потом, после?
С нами, значит, ехал Волобуй. И Вераванна. И Владыкин с Дибровым. И весь город. Проселок был разбит и разъезжен тракторами. Я норовил держаться между колеями, но диффер зарывался в песок, и приходилось то и дело переключать скорости, выжимать до отказа газ, злиться на „Росинанта“ и на то, что черную розу Ирена устроила в середину трех белых, — она, значит, не хотела, — ну и пусть не в самом городе, а тут вот, в лесу, — вышвырнуть ее за окно! День для меня померк, и ехать становилось все трудней и трудней. Я смотрел вперед, молчал и не видел Ирену.
— Вот там, кажется, можно развернуться, — сказала она мне в плечо так, будто мы только за тем и забились на этот проселок, чтобы найти место, где можно развернуться. Я сказал „да“, вырулил на полянку и развернулся. Я поехал по своему же следу, но с удвоенной сосредоточенностью, а сердце кричало Ирене, чтобы она сейчас же приказала мне остановиться!
На шоссе я закурил и увеличил скорость, — мы возвращались в город.
— Дай мне, пожалуйста, сигарету тоже, — бесстрастно сказала Ирена. Она не смотрела на меня и розы по-прежнему держала на весу, как держат подсвечник с горящими свечками. На мое вежливое „ради бога“ она с неподражаемым достоинством сказала „благодарю“ и закурила и отвела от себя сигарету тем плавно грациозным движением, которое доступно только женщине с тонкими аристократическими руками. Я ехал, намечал телеграфные столбы и ждал — вот у этого или у того она прикажет остановиться. Или взглянет на меня, этого вполне хватило бы, чтобы я повернул назад. Но она молчала, а когда мы достигли пригорода, отстраненно проговорила, что выйдет тут. Я сказал „как будет угодно“ и стал притормаживать. У меня ломило в затылке, и сердце я ощущал в груди так, будто там ворочался ежик и устраивал себе гнездо. Ирена вышла из машины, и я подал ей рюкзак. Она взяла его в левую руку, потому что в правой держала розы, и пошла к автобусной остановке. Рюкзак бил ее по ногам и волочился по тротуару, а я сидел в машине под властью какой-то немой сладострастной муки саморазорения и ничего не мог поделать — ни позвать ее, ни шевельнуться.
Вряд ли можно объяснить, зачем мне понадобилось ждать, пока уйдет автобус, в котором скрылась Ирена, и лишь после того погнаться за ним. Я несколько раз обходил его, а на остановках выбегал из „Росинанта“ и становился у выходных дверей автобуса, — Ирена всякий раз видела меня, но автобус уходил, и я обгонял его снова. На пятой остановке — уже перед центром города — она тем же приемом, что и на лестнице своего дома, спустила со ступенек автобуса рюкзак, и я забрал его у ней, а ее взял под локоть и повел к „Росинанту“, как слепую, — немного впереди себя. Розы она несла в правой руке. Они растрепались и сникли, — их можно было выбросить к чертовой матери все. Я сказал ей об этом уже в машине. Сказал я и о черной — для чего ее покупал и что имел в виду.
— О, какой дурак! Какой дремучий дура-ак! — изумленно ахнула Ирена. При чем тут Волобуй!
Она выпустила за окно черную розу и заплакала тихо, горько и беспомощно. Видеть это было невыносимо, и как только мы опять очутились за городом, я самобичующе сказал, что она еще не представляет себе, какая я несусветная сволочь! Ирена перестала плакать и притаенно насторожилась.
— Ты думаешь, Волнушкина не права насчет того, что я самовлюбленный пижон? — спросил я. — Она пока что Волнухина, — напомнила Ирена.
— Черт с ней, — сказал я, — все равно она права.
— Предположим, хотя исповедоваться передо мной ты несколько запоздал. Не находишь? — Ирена смотрела на меня влажным раскосым взглядом, в котором таились ирония, растерянность и любопытство. — Что же за тобой водится?
— Все, что хочешь, — сказал я. — Уже в детприемниках я считал себя лучше всех. Вообще необыкновенным… Я как-то увидел над своей тенью золотой обруч вокруг головы. Это случилось летом, рано утром, когда нас гнали на речку купаться. Ни у кого такого обруча не виднелось, только у меня одного! — И что же?
— Лет до четырнадцати я считал это… вроде отметки на мне свыше, что ли. Может, поэтому я чаще других убегал на волю…
— А потом?
— А потом узнал, что такой солнечный нимб светится в росной траве над тенью каждого, но видится он только самому себе.
— Но ты поверил этому не до конца, да? И как теперь проявляет себя твой нимб?
— По-разному, — сказал я. — Ты знаешь, например, что я сделал сегодня, когда покупал тебе розы? Я нечаянно вступил в лужу, вытер ботинок новым носовым платком и отшвырнул платок в сторону. Вот так отшвырнул, — показал я, каким жестом это было сделано. — Но суть не в платке, — сказал я, — а в моем злорадстве оттого, что за него подрались две торговки.
— Понятно. Какие еще за тобой пижонские грехи? — внимательно спросила Ирена.
— Многое. Меня бесят маломерные пожилые пенсионеры с толстым низким задом в полинялых военных брюках. Мне они представляются олицетворением какого-то долголетнего незаконного благополучия!
Ирена отвернулась и стала глядеть в боковое окно.
— Ты своего отца отчетливо помнишь? — неожиданно и тихо спросила она.
— Нет, очень смутно, — сказал я. — А при чем здесь он?
— Не знаю… — неуверенно сказала она. — Но мне подумалось, надо ли винить всех его ровесников за то, что — они живы, а его нет? И почему я должна понимать это лучше тебя?.. Лучше моего вздорного и тщеславного Кержуна, автора морской повести, которая будет, видите ли, напечатана в декабре!.. Кстати, а как это ты смог попасть на корабль, заходящий в иностранные порты?
Мне сделалось тошно от этого вопроса, потому что я подумал почему-то о Волобуе.
— Деточка моя, до этого я три года служил на флоте подводником. И на какой лодке! — с вызовом сказал я.
— Ты? — спросила Ирена. Она спросила недоверчиво и восхищенно, и я съехал с проселка и заглушил мотор, — мне очень нужно было поносить ее немного на руках, как ребенка…
В лесу у озера на моем прежнем месте все было цело — рыжий квадрат хвои, где стояла палатка, конопатые крушиновые штыри для нее, пепел костра. Уже наступала та короткая и всегда почему-то печальная пора межсветья, когда день кончается, а вечер еще не завязывается. Лес казался загадочным и строгим, и из машины я ввел в него Ирену, как в собор без людей.
— Непостижимо, — чуть слышно сказала она, — я тебя еще не видела и не знала о твоем существовании, а ты тут жил…
В прогал прибрежных кустов и деревьев проглядывало озеро. Далеко на середине оно было светло- опаловым, как и небо над ним, а ближе к берегам вода таинственно синела и туманилась. Спуск к озеру зарос ежевикой и черничником, а тропа, что я проторил весной лодкой в молодой осоке, лебедино белела лилиями. Через ее створ хорошо виднелся на том берегу озера одинокий двор бабки Звукарихи. Хата топилась, и голубой сквозящий дым стоял над трубой неколеблемо, мирно и чарующе.
— Боже мой! Ты только посмотри туда, Антон!.. Пусть струится над твоей… над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет, — продекламировала Ирена и ткнулась головой мне под мышку. — Я сейчас поплачу, ладно? Немного.
Я обнял ее и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой.
— Но он нынче не упал, — сказала Ирена сквозь слезы. — Ты не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Мне так хорошо и радостно и поэтому трудно…
