— Я одна, — ответила Ирена. — У тебя что-нибудь случилось хорошее?
— Да! — сказал я. — Сегодня утром.
— Что? Журнал пришел?
— Совершенно верно!
— Ну? Говори скорей!
— Его повесть напечатана!
— Чья?
— Ну того, кто там на снимке. Он совсем не похож, и я его не узнал…
— Господи! Поместили чужой?
— Нет. Просто он вышел чужим. Самонадеянным и надутым, — сказал я.
— Ну еще бы! Поздравляю тебя! Так им и надо!..
— Я заверил там, что вы тоже придете сегодня.
— Куда я приду? Что ты выдумываешь?
— Там просили не позже семи, — уточнил я время
— Это невозможно.
— Там гарантируют достойный нас прием, — пообещал я.
— Нет… Принеси мне, пожалуйста, журнал на работу. Я несколько дней буду тут одна, понимаешь?.. Ну все. Ко мне пришел автор. До свидания.
— Ну разумеется. Черные костюмы, белые рубашки и темные галстуки, сказал я в немую трубку, для Певнева. — В том-то и дело, — помедлив, сказал я опять. — Там убеждены, что вслед за талантами непосредственно идут те, кто способен ценить их. Вот именно! Я заеду за вами на своей машине. До свидания.
Видел бы Певнев мою машину!
В первых числах февраля мальчик в больших лыжных ботинках принес мне утром извещение на денежный перевод. Цифра была четырехзначная. Я поблагодарил мальчика и не узнал свой голос — он срывался на какие-то колоратурные ноты. На улице было тихо, морозно и сияюще, но я чувствовал себя так, будто отстоял на траулере две бессменные вахты в штормовую погоду, — меня пошатывало и водило по сторонам. На почте росла в зеленой кадке серая пальма, и я посидел за ней на подоконнике, а потом кое-как заполнил талон перевода.
— Сберкасса в пятом окне. Будете оформлять вклад? — спросила кассирша. Я сказал «нет» и снова не узнал свой голос. У меня разболелся затылок и перед глазами миражно мельтешились два красных светляка. В телефонной кабине — там же, в почтовом зале, — на деревянной полочке лежали белые женские варежки. Из раструба одной из них торчал кончик пятерки и автобусный билет. Я сообщил Ирене, что получил гонорар и нахожусь на почте. Она помолчала и сказала, что рада это слышать.
— Я неважно себя чувствую и боюсь не дойти домой, — пожаловался я.
— А как же быть, Николай Гордеевич? Я сдаю на этой неделе вашу рукопись. Вы когда уезжаете? — спросила Ирена.
— Я буду сидеть тут за пальмой, — сказал я.
— А прислать вставки с кем-нибудь не сможете?.. Ну что же делать. Тогда я подъеду минут через пятнадцать сама. Адрес ваш у меня есть…
Я прошел за пальму и стал смотреть в окно. Боль в затылке и миражные светляки не пропадали, и я вспомнил Бориса Рафаиловича и тетю Маню и подумал, что им купить. Потом я увидел Ирену. Она перебегала улицу прямо напротив почты, расставив руки, как бегают дети по льду. Шапка на ней сидела набекрень, и на руках были белые варежки.
— Что с тобой? — спросила она, когда зашла ко мне за пальму. Варежки ее были такие же, что лежали в телефонной кабине. Такие же самые. — Что случилось? Тебе плохо?
— Да нет. Уже нет, — сказал я. — Просто мне не удалось преодолеть звуковой барьер.
— Какой барьер? О чем ты говоришь?
— О своем авторстве, — сказал я, — высота и скорость оказались большими, а голова маленькой. Не вынесла…
— Глупости! Ты просто устал… хочешь, посидим где-нибудь в кафе? Днем там, наверно, бывает пусто.
— У меня дома новогодний подарок тебе. Может, заберешь? — сказал я.
— Не хитри, — поморщилась Ирена.
— Кукла-неваляшка и духи. С тридцать первого декабря лежат.
— Почему же ты молчал все время?
— Все стоило около четырех рублей, но сегодня мне не стыдно подарить тебе это, — признался я.
— Потому, что имеешь возможность купить подарок подороже?
Я снял с ее левой руки варежку и заглянул внутрь. Там лежал автобусный билет и пятерка. Телефонная кабина плохо проглядывалась из-за пальмы, и я сходил к кабине, но ничего там не обнаружил.
— Ты в телепатию веришь? — спросил я и рассказал о варежках.
— Пойдем домой, я провожу тебя, — беспокойно сказала Ирена.
— Думаешь, я спятил? Я видел варежки так же отчетливо, как вижу сейчас тебя, — сказал я.
— Ну и ладно, и пусть!
— Но я же их трогал, — сказал я. — И билет видел. И пятерку!
— Когда ты звонил, у меня не было ни билета, ни пятерки. Ее принес Владимир Юрьевич перед моим уходом, когда я уже оделась. Пойдем, пожалуйста, домой!
На улице Ирена приказала мне идти впереди, и, когда возле гастрономических магазинов я задерживался и оглядывался на нее, она стопорила шаг и тоже оглядывалась назад.
Мы впервые были у меня дома вместе. Ирена сняла варежки и шапку, а шубу запахнула на себе как перед дальней дорогой, и я не стал просить ее раздеться и сам не снял куртку. Кукла и духи стояли на откинутой крышке секретера возле свечек, и Ирена прошла туда мимо незаправленной раскладушки как по обрыву над пропастью.
— Больше у меня ничего нет, — сказал я ей вдогон. Я имел в виду не только духи и куклу. Кроме халы и растворимого кофе, дома ничего не было из еды. — Может, мне все-таки сбегать в магазин за чем- нибудь?
— Нет-нет! Я тороплюсь на работу, — не глядя на меня, жестко ответила Ирена. Тогда я сообщил ей, сколько получил денег. Она нервно толкнула куклу, и та прозвонила печально и чисто. — Ты в самом деле… почувствовал себя на почте плохо?
— Ничего я не почувствовал! — сказал я. — И ты тоже с некоторых пор ничего не чувствуешь! Наладились дома отношения с нового года?
Она как под хлыстом обернулась ко мне.
— Я лучше уйду! А то мы сейчас поссоримся…
Я знал свою способность к мгновенному саморазорению и к оскорблению того свято-заветного, чему в эту секунду безгласно кричишь-каешься в своей преданности и любви. Я знал за собой эту темную и беспощадную силу слабости и, чтобы не дать ей обрушиться на Ирену, сказал, что я детприемовский подонок, что у меня ничего не болело и не болит и о варежках я наврал с умыслом, чтоб заманить ее на Гагаринскую.
— Вот! — сказал я. — Нравится?
— Не болтай! — заступнически сказала Ирена издали. — Ты все это придумал на себя сейчас! Я же вижу… Глупый! Пойдем, пожалуйста, отсюда. Нам нельзя тут быть. Мы тут чужие…
— Куда мы пойдем? В издательство?
— Поедем к себе в лес.
— Он же не вездеход, — сказал я о «Росинанте».
— А может, тот человек опять там окажется с трактором.
— Это был грейдер, — сказал я. — И что тот человек подумает о нас? Тебе же это не безразлично, правда?
— Совершенно безразлично. Важно, что я сама подумаю о себе и о тебе.
