Я ничего не понял. Бутылки оттягивали руки, и стоять у лестницы было неудобно и небезопасно: Дибров мог не задержаться долго в кафе. Мы прошли через вестибюль в зал ожидания, где почти никого не было, и сели там в углу на деревянный диван с высокой сплошной спинкой. В окно нам был виден аэродром.
— Понимаешь, я не хотела говорить тебе… Нас тогда застал Певнев и доложил Диброву, — сказала Ирена.
— О том, что мы целовались?
— Да. Мне проболталась Вера.
— А ей кто сообщил?
— Тоже Певнев. Он ее заместитель по месткому.
— Зачем ему понадобилось доносить Диброву? — спросил я.
— Певнев… холостой, — сквозь зубы проговорила Ирена.
— Так что же из того?
— Он всю жизнь холостой. Ему нельзя иначе… Ну что ты так на меня смотришь?
— И поэтому ему не по силам видеть тех, кто целуется? Опарыш из общественной уборной! — сказал я. Ирена подозрительно поинтересовалась, что это такое, и я пристойно объяснил.
— Фу, какая гадость! — брезгливо сказала она. — А знаешь, как Вера произносит теперь твою фамилию? Ержун.
— Понятно, — сказал я. — Но почему ты решила, что Дибров станет нам покровительствовать?
— Дело не в покровительстве. Таким эгоцентричным людям, как Дибров, приятно сознавать, что поддержка избранных уравновешивает презрение множества, понимаешь?.. Хочешь знать, что он мне очень нравился? До тебя.
— Ты шалава! — задето сказал я.
— А ты Ержун!.. Может, объяснишь, что с тобой случилось в кафе? Все продолжаешь ревновать?
Я не смог ей солгать и только утаил, что подумал о блине: как он уместился на макушке ее головы.
— Глупый, — пораженно сказала Ирена, — ты все воображаешь, что я оттуда, с неба, — показала она на потолок, — а я земная. И живая… И люблю тебя вполне по-бабски. Но я не уйду оттуда сама. Мне это не по силам… Поэтому временами я начинаю придумывать и хотеть для своего освобождения от него такое, что у тебя волосы встанут дыбом, если рассказать! А ты, конечно, лучше меня… Ты ж не только из-за мужской солидарности вступился за него, ты просто благородный и добрый…
— Черта лысого! — сказал я с беспощадностью к себе. — Я хуже тебя в тысячу раз! Одно время я легко мог стать преступником…
— Не болтай, — беспокойно перебила Ирена. — Как это могло быть? Что ты хотел с ним сделать?
— Да не с Волобуем. Я тогда еще не знал тебя и жил в лесу, когда писал повесть, — сказал я.
— Ну?
— Я каждое утро мечтал, что вот вылезу сейчас из палатки, оглянусь, а он висит вниз головой.
— Кто?
— Шпион иностранной разведки. Парашютист. Мертвый… Стропы парашюта зацепились за верхушку сосны а он напоролся грудью на сук…
— И это так и было?!
— Да нет! Но все равно ведь я ждал его, гада, чтобы обобрать, понимаешь? Их снабжают кучей денег. Ну вот. Обобрать и оставить висеть и никому не сообщать, представляешь?
— Конечно, не сообщай! — преобразилась в школьницу Ирена. — И мне тоже хочется обирать с тобой! Я буду подсаживать тебя, когда ты полезешь на сосну. А он… не разложился?
Я сказал, что предусмотрел и это.
— И как же?
— Не дышу, не смотрю и работаю на ощупь. Хуже всего то, что в его комбинезоне восемь карманов на застежках «молния», а у меня одна рука.
— А где вторая?
— Мне же надо держаться за сосну.
— А почему ты не обрежешь стропы, чтобы он упал? На земле ведь быстрей и легче работать!
— Тогда будут все улики, что он обобран, — возразил я.
— Да, это верно… Ну давай дальше. Как только ты ограбил его, мы сразу же уехали, да?
— Немедленно, но предварительно я обмотал колеса у «Росинанта» материей от палатки.
— А с какой стати нам жалеть ее? Купим новую… Ну давай дальше!
— Шалопутная ты, — сказал я, — человек кается тебе в своей нравственной неполноценности, а ты чему-то радуешься!
— Я тебя по-дикому люблю, — с болью сказала Ирена. — Поцелуй меня, тут никто не увидит…
После этого мы посидели немного молча и тесно. В окно нам были видны белые тихие самолеты и отвратительные на фоне снежного поля красные бензозаправщики.
— Покайся мне еще в чем-нибудь морально неполноценном, — попросила Ирена.
Я покаялся, с каким затаенным мелочным тщеславием переживаю свое авторство и как всю эту зиму, особенно в январе, самым пошлейшим образом, стыдно и недостойно обшаривал глазами полы в продовольственных магазинах, когда заходил туда за кефиром и халой. Все, думалось, вот-вот увижу потерянный кем-нибудь трояк, а то и десятку.
— Это у тебя осталось от детства, — утешающе сказала Ирена. — Я сама до сих пор ищу эти проклятые трояки, хотя сроду ничего не находила… Может, тебе сегодня и варежки с пятеркой померещились поэтому?
— Нет, я тогда уже ощущал в кармане тысячу шестьсот сорок восемь эр, сказал я, — Ты бы не смогла взять у меня немного?
— Зачем они мне?
— Мало ли! Плащ себе купишь, — подсказал я.
— А дома что скажу, где взяла деньги?
— Выиграла, мол, по лотерейному билету. Или нашла в магазине.
— Не болтай.
— Вот видишь! — сказал я.
— Ты бы лучше приобрел себе диван… Эта твоя несчастная раскладушка… — отчаянно проговорила Ирена. Я поцеловал ее, и мы опять посидели молча и спаянно. Потом я купил в аэропортовском книжном киоске три номера журнала со своими «Альбатросами» и несколько газет, — в них мы завернули бутылки: Ирена согласилась передать их от меня вместе с журналом Владимиру Юрьевичу, так внушительно объяснившему в свое время Вереванне, чем пахнет очищенная от коры ореховая палка и третья бутылка шампанского…
В город мы вернулись на автобусе. По мнению Ирены, я мог не являться в издательство, так как до конца рабочего дня осталось полтора часа.
К Диброву я не пошел. Другое дело, если бы он вызвал меня для объяснения сам. А так… Он ведь тоже в рабочее время направлялся в кафе! Зачем же нам было смущать друг друга? Недаром же он «не узнал» меня?
То, что директор издательства мог появиться в аэропорту по уважительному делу — провожал или встречал, скажем, кого-то, — я не хотел предполагать. Мне было удобней думать, что он очутился там по сугубо личному поводу, как и я сам.
Дарить — хорошо. Тут одним разом достигается слишком многое: и сознание собственной широты и щедрости, и удовольствие от того, что ты можешь кого-то обрадовать и растрогать, и надежда, что твоим покупательским способностям никогда не будет конца, и многое другое, что поднимает человека ввысь. Дарить — хорошо, если знать, что за этим желанием ничего не скрывается, кроме благодарности тем людям, кого ты собрался наконец отдарить. Тете Мане я углядел большую толстую шаль с бахромой, — меня привлекло в ней то, что ее вполне можно было назвать пледом, а не шалью. А плед это плед! Сложнее было с подарком Борису Рафаиловичу: тому ничего не подходило, чтобы я тоже был доволен. Я подумал о надувной лодке и спиннинге, но было неизвестно, рыбак ли он, да и как бы я заявился в больницу с такой
