Токмаков лег ногами в глубь трубы, а головой к ее краю. Если закинуть голову назад — видны звезды. Над площадкой они очень бледные, обесцвеченные заревом плавок, прожекторами и вспышками электросварки.
«У нас койка Пасечника пустует» — вспомнил Токмаков и живо представил себе Пасечника, лежащего на больничной койке у самого окна.
Еще стоя за стеклянной дверью палаты, Токмаков увидел Пасечника и встретился с ним взглядом. Пасечник разговаривал с наигранной бойкостью, но глаза прятал — в них были тревога, стыд. Он принялся потешаться над Токмаковым — руки у того чуть не на треть вылезли из рукавов халата-недомерка: «Такой халат только моей Катьке впору. Вот бы Медовец догадался меня тут проведать! Посмотреть на него в таком халате, а потом можно и умереть». Токмаков спросил Пасечника, как он себя чувствует, и тот ответил: «Живу лучше, чем некоторые, хотя и хуже, чем многие».
Он покосился на окно, увидел голубое небо и горько сказал:
«Чудно! Пилоты в дождь не летают. А я вот один раз в своей жизни полетел — и то в нелетную погоду. Чуть-чуть на кладбище не приземлился. Лучшие умы думают, как бы продлить жизнь человеческую. Черепаха и та двести лет живет. Разве не обидно? И так у нас жизнь короткая. А если еще такие полеты по воздуху… Умрешь — скоро не встанешь…»
Пасечник лежал мрачный, а когда Токмаков, уходя, пожелал ему быстрого выздоровления, порывисто схватил Токмакова за руку, притянул к себе и сказал трудным шепотом: «Прости меня, прораб! Эдакий я неслух! Да меня за такое поведение на атомы разложить надо. Люди „свечу“ подымать будут, а я тут, дармоед, валяюсь…»
Токмаков вздохнул. Пасечник очень нужен был ему завтра, во время подъема! Верхолазы это понимали, и когда Матвеев вдруг сказал: «Эх, жаль орла!..» — все поняли, кого он имеет в виду.
Вадим и Матвеев спали рядком, подкошенные усталостью. Вадим заснул мгновенно, а Матвеев долго кряхтел, повертывался с боку на бок и бубнил себе под нос; «Добрые люди спят, только мы, грешники, маемся… Опять мне чертежи сниться будут…»
«Маша уже давно спит», — подумал Токмаков и вспомнил из какого-то стихотворения:
И с чего это на него вдруг бессонница напала?
Вот так же бывало и на фронте. Батальон уже спал после марша, никто и ужинать не стал, потому что усталость оказалась сильнее голода. Токмаков обходил все избы, одну за другой, потом проверял посты. Мечтал — только бы добраться до какой-нибудь лежанки и, не снижая мокрых сапог, лечь, укрыться шинелью, кисло пахнущей сукном, положить голову на полевую сумку. Был уверен, что сразу заснет как убитый, не разбудит и очередь из автомата, пущенная над ухом. Ложился такой измученный, что казалось, не хватит сил даже на то, чтобы увидеть сон, — и не мог заснуть. То возникала перед глазами хитрая схема немецкой мины с двумя сюрпризами. То слышался крик ездового: «Но-о-о, не балу-у-уй!» То вдруг загоралась ракета, тревожно озаряя печь, завешенную мокрыми портянками, и бойцов, спящих вповалку на полу…
И сейчас Токмаков долго не мог заснуть, охваченный тревогой, как бывало перед трудной боевой операцией. Может, не сполохи электросварки играют на покатом потолке и вогнутых стенах трубы, а отсветы ракет? Может, не баллоны с кислородом, а снаряды везет грузовик с красным флажком над шоферской кабиной? Может, не дробь пневматического молотка доносится, а пулеметные очереди? Может, не движение машин с цементом, кирпичом, досками слышится на шоссе, а железное громыхание батарей и танков, которые гонит вперед горячий ветер наступления?
В эту ночь перед подъемом у Токмакова возникло такое ощущение, будто он опять участвует в штурме высоты, в большом наступлении, опять прокладывает под огнем дорогу, строит переправы, расчищает завалы на пути армии…
Токмаков встретил рассвет на верхушке домны, куда забрался, чтобы дать указания бригадирам. В последний раз поглядел сверху на «свечу» с «подсвечниками», — конструкция лежала на земле, перевязанная могучими тросами, как диковинный зверь, попавший в стальные тенета.
Шереметьев приваривал к «свече» держатель для флага. Рядом стоял Борис, ему не терпелось водрузить флаг. Гладких уже ввинтил во все патроны электрические лампочки. Их зажгли для проверки, они были почти бесцветны в сиянии наступающего утра.
На земле Токмакова поджидал Нежданов. Он пришел после ночного дежурства в редакции и принес свежий номер газеты. Глаза его слипались. Он усердно протирал стекла очков, как будто этим можно было разогнать сон.
— Я сегодня — свежая голова, — сообщил Нежданов и пояснил. — Так у нас называется дежурный по номеру. — А это, — он показал пальцем на конструкции, — «По следам наших выступлений»?
— «Трибуна опыта»! — вспомнил Токмаков и усмехнулся. — Мне из-за тебя главный инженер такую трибуну устроил — всю ночь после этого я себе места не находил. Ты вот что, Андрей Данилыч: газетку оставь, а сам пойди в конторку, успеешь соснуть до подъема.
— Только бы не проспать, Константин Максимыч. — Нежданов снова протер очки. — А то ведь мне очерк писать.
— Иди, иди, свежая голова. Тут такое начнется — сам проснешься…
Вскоре Токмаков отдал приказ всем занять свои места.
Вадим подбежал к лебедке и пригрозил:
— Ну, смотри, Хаенко!
— Что ж, у меня совсем совести нет? — вскинул голову Хаенко. — Понимаю, что к чему…
— Совесть-то у тебя есть, только она редко дома ночует.
На площадке, кроме монтажников, еще никого не было. Изнутри домны доносился неумолчный звон каменщицких молотков. Там при свете ламп заканчивала работу ночная смена десантников. Кладчики огнеупора обтесывали маленькими кирочками кирпичи. Чудилось цоканье копыт, словно эскадрон гарцевал по булыжной мостовой.
И вот наконец Токмаков поднял над головой правую руку и описал указательным пальцем несколько витков штопора.
— Вира!..
Трепещут от натуги натянутые тросы, подрагивает стрела башенного крана, с усилием вращаются барабаны электролебедок, все туже захлестывают себя петли, все крепче завязывают себя узлы из тросов. Поскрипывают, повизгивают и, кажется, слегка стонут ролики блоков. За блоками, которые испытывают наибольшую нагрузку, наблюдают специально выделенные рабочие, и среди них где-то на верхотуре дежурит Борис.
Приступала к работе утренняя смена, и не было человека, который время от времени не оглянулся бы на «свечу»: как она там, на сколько поднялась?
Все сильнее запрокидывали головы люди, следившие за подъемом с земли. Все меньше перегибался вниз Баграт, следя за подъемом из своей люльки. Сварщики нет-вет да откидывали свои забрала и оборачивались: где-то сейчас «свеча»?
И даже каменщики изредка выползали из домны, чтобы посмотреть, как идет этот невиданный подъем.
На наклонном мосту, на площадке лестницы, стояли Дымов, Гинзбург и Терновой. Не вмешиваясь в действия Токмакова, они издалека следили за подъемом.
Токмаков дирижировал подъемом, стоя на штабеле досок, в стороне от башенного крана, так, чтобы и ему было все видно и чтобы его видели все.
— На будущей стройке обязательно оборудую радиотелефонную связь, — решил Дымов. — В будке машиниста крана — громкоговоритель. Мастеру по монтажу дам переносный микрофон. И не нужна будет
