Ну а весной, когда раненый выписывался из госпиталя, разлука была такой грустной, что девичьи слезы обильно капали на белый халатик.
— Чувствительный романс! — признался Пестряков. — Даже сердце захандрило.
Он повздыхал, а затем неожиданно для Тимоши и, кажется, для самого себя выдавил сиплым, прерывающимся голосом:
Наша смоленская песня, — смутился Пестряков. Он сердито разгладил усы, словно они были всему виной и если бы не лезли в рот, то песня прозвучала бы совсем иначе. — Вот нет у меня точного попадания в мелодию. Опять за молоком съездил, черт тугоухий…
Больше он не сказал ни слова, а Тимоша был неутомимо словоохотлив.
Он поведал о своих знакомствах с девицами из госпиталя, но Пестряков слушал без всякого интереса и, сидя на полу, мрачно молчал.
Тимоша повел речь о званиях, о наградах.
Может быть, таким образом удастся втянуть в разговор Пестрякова?
— Вот, например, взять майора, — сказал Тимоша очень озабоченно. — Ведь майор званием постарше лейтенанта?
— Само собой.
— А я вот умирать буду и не пойму, почему тогда генерал-майор младше генерал-лейтенанта.
— Загадка природы! — пожал плечами Пестряков.
— А чего об этом много думать! — развеселился Тимоша. — Мы ведь все равно до генералов не дослужимся.
— Я до войны живого генерала и не видел, — признался Пестряков. — Что им было делать в нашем Непряхино?
— Между прочим, вся наша жизнь зависит от звездочки на погоне…
— Как тебя понимать?
— Одна звездочка. А калибр у нее какой? Или ты младший лейтенант. Или майор. Или генерал-майор. Или ты звезда первой величины — маршал…
— Губошлеп же ты, Тимошка! — усмехнулся Пестряков добродушно.
— Ну хорошо, моя звездочка с погона за провинность слетела. А твое звание, Пестряков? И ефрейтора не достиг?
— Пока рядовой. Надеюсь и демобилизоваться в этом высоком звании. Я за войну ни одной команды не подал, только выполнял.
— И все рядовой?
— Все рядовой, — Пестряков не столько огорченно, сколько недоуменно пожал покатыми плечами.
— Такое бывает — со званиями задержка, зато награды летят, как мотыльки на огонь…
Пестряков грустно покачал головой:
— Ордена ко мне никак не приживаются.
— Ну а все-таки? Хоть один с тобой познакомился?
— Нет, Тимошка.
— Как же это, Пестряков? Ведь ты же с самого первоначалу на передовой. И так старательно воюешь.
— Что ты меня допрашиваешь? Что я тебе — наградной отдел?
— Нет, а все-таки?
— То случай был: убили командира батальона, который меня за подвиг целовал-обнимал и грозился орденом наградить. В другой раз ранило не вовремя, потеряли меня. Вернулся бы в свой полк из госпиталя — бумагу бы оформили. А разве нашего брата в свой полк вернут? Такая глупость! Кто адрес узнает — сам из госпиталя убежит. Иначе — в запасной полк, и снова ты в новичках. Пока ты командиров раскусишь, пока они тебя. Вот у Гитлера выйдет ихний солдат из лазарета — его в старую роту завертывают. Четыре ранения за мной, в пятой части-подразделении воюю. Десантники! Сегодня этим придадут, завтра на другие танки посадят. Как пассажир без плацкарты. А то было у нас одно славное дельце на высоте двести восемь и восемь под Витебском — так всем отменили награды, операция оказалась неудачная. Это у нас есть — операция неудачная, значит, и подвиги вроде недействительны. Разве солдат за генерала в ответе? А то еще случай был. Заполнили на меня, раба божьего, наградной лист, да писарь об отчество мое споткнулся. Начал писать и сбился. В штабе поглядели — такого и отчества нет у православных людей, какое писарь изобразил. Он вместо «Аполлинариевич» невесть что написал. Так что батюшкино имечко — из старообрядцев мы происходим — и на войне меня подвело. Сам я совсем забыл про него: меня больше трех лет никто по отчеству не называл. Да натощак его и не выговорить. А мы который день натощак. Вот так оно и приключилось со мной, рабом божьим…
Тимоша с почтительным удивлением внимал Пестрякову.
Он чувствовал, что это не наигранное безразличие, которым часто защищаются неудачники; Пестряков действительно не был всем этим ни взволнован, ни удручен, и оттого уважение Тимоши к своему спутнику выросло.
— За себя-то я не расстраиваюсь, — коротко махнул рукой Пестряков. — Но вот если Настенька жива и, придет время, спросит: «Почему ты, батя, без наград отвоевался?..», чем я перед ней оправдаюсь?
— А я бы, Пестряков, сильно расстраивался на твоем месте. И почет орденоносцам. И после войны удобства. Орден никогда не помешает. Я вот до гаража своего на трамвае да на троллейбусе с пересадкой езжу. А с орденом — пожалуйста, билета не спрашивают. Экономия. И рукам спокойнее: не нужно в карманах мелочь шарить. Вежливо. Теперь возьмем бесплатный проезд. Имею полное право из Ростова на любой курорт союзного значения ездить каждый год. И обратный проезд. По каким хочу путям — хочу по
