груженные скарбом. Вчерашняя невольница шагает по обочине дороги, а ее чемодан несут на палке двое услужливых пленных.
Бесконечно тянется разношерстный полковой обоз. Одну из повозок тащит верблюд; он начал армейскую жизнь где-то под Сталинградом, и многие его уже видели на фронтовых дорогах. Другую легкую повозку тащит черный пони с пушистой гривой и таким же пушистым хвостом. Артиллеристы нашли пони месяц назад, после штурма Кенигсберга, в местном зоопарке в весьма плачевном состоянии. Этого пони выходили, или, как выразился повозочный, обхарчевали, и он, к всеобщему удовольствию, уже месяц путешествует по дорогам Восточной Пруссии.
Армейский госпиталь расположился в аристократическом районе Амалиенау, в домах богатого лицея и в особняках. Машина, подобравшая лейтенанта, с трудом пробиралась по суженным улицам, где тротуары были засыпаны щебнем до вторых этажей. Крошево из кирпичей, стропил, балок. По высоте каменных курганов можно было угадать, высокие или низкие там стояли дома. С фронтонов, брандмауэров зданий, с каменных оград еще вопили в агонии фашистские лозунги.
Напротив госпиталя красовались два крупных фанерных щита с лозунгами: «Кто смел — тот цел» и «Смелого пуля боится, смелого штык не берет!». Придорожные щиты эти давно кочевали по дорогам фронта, но при чем здесь раненые?
«Голову даю на отсечение, что какой-то круглый дурак дожил до мирных дней», — успел отметить про себя Преображенский.
Увы, адрес дали неточный, это оказался сортировочно-эвакуационный госпиталь, не здесь следовало искать Таничева.
Пришлось поторчать на контрольно-пропускном пункте, на центральной площади, прежде чем случилась машина, идущая в нужном направлении. Лейтенант долго ждал возле памятника Бисмарку — пробоина в островерхой кайзеровской каске, щека выщерблена осколком. В черепичной крыше ратуши зияли огромные дыры. По соседству дымилась башня королевского замка; говорили, что там догорает янтарная комната, вывезенная фашистами из-под Ленинграда.
На кустах сирени и жасмина и на липах распускались иззябшие почки, деревья оживали в нежной зеленой листве.
Лейтенант сделал несколько пересадок — с удалью перемахивал через борта попутных грузовиков или цеплялся за них на ходу, — прежде чем оказался у моста за городком Тапиау.
Отсюда сворачивала узкая, обсаженная вязами дорога к госпиталю.
Водитель санитарного фургона, которого дождался лейтенант, выспросил про дорогу у встречного связиста, колесившего на дамском велосипеде.
Тот показал дорогу, но при этом сболтнул, что вчера где-то в этих местах подорвался трактор с зениткой на прицепе.
Водитель фургона мгновенно изменился в лице, забегал вокруг своей машины, начал пинать сапогом баллоны и объявил, что дальше не поедет — нужно менять скат. Лейтенант собрался идти пешком, ему не привыкать мерить километры своими журавлиными ногами, но тут на дорогу, обсаженную вязами, свернула трехтонка, за ней — обшарпанный газик. Водитель фургона повеселел, не стал менять добротный скат и крикнул с притворным оптимизмом:
— Авось доедем и так! Садись, лейтенант, на свое плацкартное место…
Преображенский, сидя в кабине, заметил, что водитель аккуратно едет по следам, оставленным машинами, только что прошедшими впереди.
«Могу дать руку на отсечение: один трус выжил в этой войне», — усмехнулся про себя Преображенский, искоса наблюдая за водителем.
Армейский госпиталь расположился в казармах юнкерского училища. Чем ближе подходил Преображенский к серым корпусам, тем сильнее сокрушался, что выехал из дивизиона так скоропалительно и натощак — никакого гостинца раненому другу; не так проведывал его Таничев прошлым летом после переправы через Неман.
— Преображенский, — не по форме представился лейтенант пожилому военврачу в очках, с белыми, будто стерильными, под цвет халата усами, бровями и ресницами.
— Это фамилия? Или полк, в котором служите? — прищурился военврач, смерив с ног до головы черноусого верзилу.
— Если вы имеете в виду лейб-гвардии Преображенский полк, то там служил мой дед.
— По-видимому, дед стоял на правом фланге?
— Не могу знать. Я со своими ста девяноста сантиметрами на правый фланг к преображенцам не попал бы. Там от всех требовалось десять вершков сверх двух аршин.
Преображенский назвал фамилию Таничева, военврач невесело покачал головой: слишком большая потеря крови, слишком тяжелая операция.
— Над вашим коллегой все утро колдовали, — сказал военврач. — По всему выходило, что ногу придется… Но, когда Матвей Евсеевич сказал: «Рискнем, пожалуй», я понял, что… В общем, вашему коллеге повезло… Два часа сорок минут длилась операция. Молоденькая сестра упала в обморок. И все это время Матвей Евсеевич… Трудно сказать, уйдет от нас Таничев на костылях или… Но нога останется при нем. Есть такая песня безногих, мы еще с первой мировой войны из Галиции ее привезли: «Ветер воет, ноги ноют, будто вновь они при мне…» Ваш коллега этой песни петь не будет!
Гостинцы Таничеву не понадобились, он был в беспамятстве.
Преображенский долго сидел и глядел на него: пшеничные волосы слиплись и потемнели, на лбу, переносице и на скулах блестели капельки пота…
Сколько времени прошло с тех пор, как он сам, Борис Преображенский, выписался в последний раз из госпиталя?
Ранило его при форсировании Немана, можно сказать, на самом стрежне, мутная вода бурлит там в круговоротах и глубоких омутах. Пуля попала в шею, он потерял сознание и пошел ко дну без крика, даже без всплеска. Но телефонист Зозуля, согбенный своей катушкой, успел крикнуть: «Лейтенанта убило!» Таничев подплыл, нырнул, из последних сил вытащил его, бесчувственного. Хорошо, что западный берег был ближе. Плыть назад, бросив свой взвод (тогда Таничев еще командовал взводом, оба были лейтенантами), Таничев не смог бы. Преображенский часа два пролежал под корягой, на мокром песке, и вода полоскала его длинные ноги. Потом санитары эвакуировали его на плотике. И тот день, 13 июля, Преображенский справедливо считал днем своего второго рождения…
Без малого год прошел с тех пор, и вот все перевернулось — тяжело ранило Таничева, и очередь поторопиться на выручку к нему была за Преображенским. Но виноват ли он, если закон воинского товарищества продиктовал другое решение — бросить товарища без помощи и заменить его в строю? Он рассуждал логично, но логики не хватало для самооправдания.
Если бы Преображенский был волен распоряжаться своим временем, он днями бы сидел у койки Никиты, пересказывал бы ему, как бывало, фильмы и напевал бы песни из них.
Он помнил немало фильмов и в часы затишья устраивал для Никиты устные киносеансы. До войны Преображенский ездил с кинопередвижкой по заштатным городкам и деревням Орловщины — по тургеневским местам, всегда подчеркивал он, — и крутил фильмы для потомков Хоря и Калиныча. Не удивительно, что иные фильмы, например «Чапаев», «Волга-Волга», «Депутат Балтики» или «Богатая невеста», он знал наизусть, эпизод за эпизодом, кадр за кадром, со всеми репликами киногероев. Таничев же работал обогатителем на руднике возле какой-то захолустной горы Юбрышки, и к ним в уральскую таежную глухомань редко забредал кинопередвижник…
В палате, где лежали тяжелораненые, тоже царила праздничная атмосфера. Там будто только и ждали появления черноусого лейтенанта. В середину просторной палаты, где стояли шесть коек, а могли бы при надобности уместиться и десять, поставили с его помощью стол, накрыли чистой простыней. Здесь хозяйничала зеленоглазая медсестра на легких и стройных ногах. Она протянула пришельцу руку, по-мужски ее тряхнув, и назвалась Агнией. Как же это она живет без уменьшительного имени?
Оба окна в палате распахнуты настежь. Двое раненых — один хромоногий, другой с руками в гипсе — попросили пододвинуть их койки поближе к окнам.
Все сегодня хотели увидеть незатемненную землю и празднично расцвеченное небо.
