Началась радиопередача из Москвы. Диктор прочитал приказ Верховного Главнокомандующего, прозвучал праздничный салют. Но черная радиотарелка не приспособлена к трансляции тридцати артиллерийских залпов из тысячи орудий, и московский салют отзывался в госпитальной палате натужным шипением и хрипом.
А за госпитальными окнами загремел и засиял вселенский самодеятельный салют. Стихийная пальба. Оглушительный, разноголосый восторг. И аплодисменты звучали, как маленькие залпы. Фейерверк раздвинул черноту вечера, к окнам прильнули все, кто мог приподняться с коек и доковылять до окна. Отсветы всенародного торжества расцветили небо над юнкерскими казармами. Небо в сполохах и зарницах. Палили в белый свет, как в копеечку, из всех видов стрелкового оружия. Многие запаслись трассирующими пулями. Нещадно жгли трофейные ракеты. Зачем их беречь, в самом деле? Для чего они еще могут понадобиться, если не для иллюминации? Едва успевали отгореть одни ракеты, как их дымные хвосты, оставленные в небе, освещались новыми гирляндами.
Веселье за окном ширилось, в сквере под окнами гармонист играл старинный вальс «Осенний сон», там танцевали, и уже несколько раз девичий голос зазывал:
— Агния, выходи, тебя тут дожидаются!
Позже под аккомпанемент той же гармони спели про хлопцев, которым пора распрягать коней и ложиться почивать; песня прозвучала весьма злободневно.
Агния то и дело подбегала к окну — как там подружки танцуют с выздоравливающими, с зенитчиками, с другими кавалерами. Койки уже перетащили: одни — поближе к окнам, другие — изголовьями к столу. Только Таничев и безмолвный тяжелораненый кавказец остались лежать у дальней от окон стены.
К самодеятельному салюту решили присоединиться местные зенитчики. Они ударили из шести стволов так, что задрожали стекла в госпитальных окнах.
Таничев очнулся, приподнял голову, истошно закричал:
— Не видите, что ли? У меня левый фланг голый! Где Косых? Все сигналы перепутали. Амершаев, ко мне! Красные, желтые ракеты отставить! Дайте две зеленые! Вызов огня. Где моя ракетница?..
Агния подбежала к Таничеву, положила ладонь на лоб. Он уронил всклокоченную голову на подушку и снова забылся.
Гость старался держаться подальше от стола, смущенный тем, что приехал с пустыми руками. Агния угадала, чем вызвана его стеснительность, и именно поэтому мобилизовала его себе в помощь.
Уже вскрыты кинжалом банки рыбных консервов, окрещенных «фриц в собственном соку». Если эту самую кету сдобрить подсолнечным маслом да еще мелко нарезать луку и добавить к этой розовой безвкусице — пальчики оближешь, царское блюдо, тысяча и одна ночь, мечта гвардейца! Да и госпитальный повар не ударил сегодня в грязь лицом.
Фляжка, пожертвованная лежачим танкистом, гулко булькала, — значит, увы, неполная. Но на уровне современных требований оказалась медицина. Военврач притащил бутылку со спиртом.
— Спирт чистоганом пьете или разводите? — спросил хромоногий летчик у сидячего танкиста с рукой в лубке, прибинтованной к груди.
— Развожу, — пробасил танкист и откашлялся так деловито, будто перед ним уже стояла заветная стопка. — Развожу. Но только не при питье, а в желудке…
Кто-то налил толику влаги на блюдце, поднес спичку, и спирт загорелся.
— Шипенье пенистых бокалов и спирта пламень голубой! — продекламировал военврач, протер стекла очков, близоруко прищурился, глядя в раскрытое окно на расцвеченное небо, и задумчиво спросил: — А в чем самый сокровенный, драгоценный смысл победы?
— Людей перестанут убивать-калечить, — откликнулся с койки танкист с замурованной в бинты головой; была оставлена только щелочка для глаз. — Человек перестанет мишенью быть.
— Затемнение отменили, — подсказала санитарка тетя Тося. — Шторы с окон сняли. Сколько черной бумаги сжечь! Сколько краски соскоблить, которой стекла замазали! Сколько синих лампочек вывинтить!
— Только подумать, что сегодня мы прочитали последнюю сводку Совинформбюро. Завтра уже не будет ни утреннего сообщения, ни вечернего. Никаких направлений, никаких фронтов… — сказал летчик. — Никто не станет подсчитывать, сколько самолетов сбито за день своих и сколько чужих.
— В начале войны часто сбивались со счета, — глухо сказал сквозь повязку лежачий танкист.
Завязался разговор о мирной жизни: одним будущая жизнь представлялась только как восстановленная довоенная, а другие никак не хотели этим удовлетвориться и жаждали большего.
— А я так ни разу повседневных погон и не надел, — совсем некстати вспомнил сапер с руками в гипсе; правая была укорочена на кисть. — Только фронтовые.
— Жаль, тем, кого из армии уволят, новую шкуру не выдадут, — вздохнул лежачий танкист. — С меня за войну семь шкур содрали. Вся резана, перерезана, зашита и снова вспорота. Если мою шкуру в наше районное «Заготкожсырье» сдать, то я пройду самым последним, третьим сортом…
— А вот можно выразить самое нетерпеливое мое желание? — спросила тетя Тося и тут же ответила: — Выспаться!
— Какое у меня самое сильное ощущение победы? — сказал военврач раздумчиво; он протирал очки и глядел невидящими глазами в затемненный край комнаты, где лежали Таничев и безмолвный его сосед. — Мы вас починим, как только сможем, выпишем из госпиталя, и никто — вы только вдумайтесь, — никто на эти койки уже не ляжет. Не будем заводить новые истории болезни, перестанем отправлять из госпиталя похоронные: «Скончался от ран ваш сын, муж, отец, брат…»
— А между прочим, наш брат сапер еще не раз наведается к вам в госпиталь. Если только не заблудится и не завернет сразу на кладбище, — сказал сапер с забинтованными руками. — Сколько мин еще заряд свой держат…
— «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать…» — продекламировал военврач на старомодный манер.
— Хоть долечимся спокойно, — вздохнул сидячий танкист. — Я вот четвертый раз за войну в госпитале. Каждый раз лечился, можно сказать, бегом. Все боялся от своего экипажа отстать.
— Ну а наша Агния небось на хирурга пойдет учиться? — спросил гость.
— Нет, — Агния зарделась. — Я ребятишек лечить буду.
Она и до войны имела отношение к медицине. Работала в аптеке на Большой Ордынке в Москве ученицей и часто заменяла продавщицу в ручном отделе.
— Шесть лет учиться, — погрозил пальцем военврач. — Семейные заботы не помешают?
Агния отрицательно покачала красивой головой в ореоле медных волос. Она подняла стакан, на дне которого было несколько капель влаги, и провозгласила:
— За здоровье всех женихов!
— Между прочим, тоже жених, — Преображенский кивнул на Таничева.
— Женихов много, а суженого нет, — вздохнула Агния.
— Чэловэк бэз сэмьи как бэз сэрдца, — неожиданно донеслось с койки, где, весь в бинтах, как в белом коконе, лежал раненый, судя по акценту — грузин.
В минуты совместной радости и душевного согласия, как и в минуты самой большой опасности, даже между полузнакомыми людьми возникает такая близость, когда каждый спешит поделиться самым заветным, интимным.
«Кто я им, этим тяжелораненым? Всего только товарищ их товарища по палате. Кем я довожусь седому майору медицинской службы, симпатичной Агнии, тете Тосе? Всего только товарищ их подопечного. Почему же я чувствую себя, как в родной семье? Значит, до мирной жизни дожило много хороших людей! И правильно рассуждал Никита Таничев, что только очень плохих людей война сделала еще хуже, а всех хороших людей сделала еще лучше…»
Уже давно полагалось Преображенскому податься в обратную дорогу. Когда еще он доберется до своих песчаных дюн на краю белого света? А если не пофартит с попутными машинами? Вдруг батарея снялась с позиций, пока пушки окончательно не увязли в песке?
Ох, не уложится он со своим увольнением в срок, получит нахлобучку от Сухарь Сухарыча: «Для меня уже ясно, лейтенант Преображенский: пока вы служите, гауптвахта пустовать не будет. Один разгильдяй у меня на батарее дожил до мирной жизни, это для меня ясно». «Что же делать? — театрально вздохнет
