Голос глухо и чуждо прозвучал под низкими сводами погребка. Она хотела сейчас слышать только себя, не слышать грохота боя, который зловещим аккомпанементом врывается с улицы. А после каждого близкого разрыва согласно подпрыгивают бочки и бочонки…
Все невзгоды, все трудности, какие только есть в запасе и в большом выборе у жизни, все беды и несчастья она готова разделить с Павлом, никогда не оставит его без помощи.
А сейчас вот Павел без нее остается в этой преисподней, и еще неизвестно, сколько времени придется им отмучиться в разлуке и не затянется ли разлука надолго.
Она не дурочка и понимает, что не все, кто жив сегодня, доживут до того светлого дня, когда люди прочитают последнюю сводку Совинформбюро. Она похолодела от мысли — ведь и Павел может стать одним из тех несчастливцев, которые упадут на самом пороге победы.
Тогда и она сразу и навсегда лишится живой жизни, даже маленькой дольки счастья не останется ей. А без счастья… Не лучше ли на фронте, пока воюет, свести счеты с разбитой жизнью?
Так поступила ее подружка Лида после того, как ее возлюбленный сгорел в танке. В бою под Молодечно она геройски прикрыла огнем из автомата эвакуацию раненого разведчика и вызвала на себя огонь немцев. Длинной очередью из пулемета ей прострочили голову и плечи… Но раненого разведчика она все-таки спасла, и за это ее посмертно наградили орденом Отечественной войны самой первой степени. Если бы ее не убило, а ранило и Лида не сразу потеряла бы сознание, она, наверное, улыбнулась бы через силу и по своему обыкновению сказала, мило шепелявя: «До свадьбы заживет!..»
Пока идут горячие бои, вовсе не так трудно последовать примеру Лиды. Нужно только собрать в себе всю безрассудную смелость и все отчаяние, чтобы продать свою жизнь фашистам подороже.
Незабудка все еще сидела в полутемной «бирхалле» (она по складам прочитала наконец вывеску) на пустом бочонке перед пустыми фаянсовыми кружками. Откуда взялось такое головокружение? Словно ей в голову ударило все пиво, которое когда-то здесь было выпито немецкими бюргерами.
Однако хватит глупой болтовни, пусть даже она болтает не вслух, а мысленно, про себя. Что бы ни случилось с Павлом, она не смеет бредить.
Тем более безнравственно даже мимолетно думать так, поскольку она останется не одна на белом свете, а вдвоем с сыночком. Отныне она не смеет распоряжаться своей жизнью, как прежде, потому что вся ее будущая жизнь — только часть жизни. А другая часть жизни, та, которая продлится за пределами ее тела, тем более драгоценна, что она продолжит жизнь Павла, если ему не суждено будет стать отцом и если она станет вдовой прежде, чем могла бы по всем штатским, а не только полковым законам назваться его женой.
Она ходила однажды в Свердловске в родильный дом, когда там лежала молоденькая мастерица из их парикмахерской при гостинице «Большой Урал». Та вышла с младенцем на руках, а нянечка следом вынесла ее вещи. И другие женщины выходили такие же счастливо-озабоченные. А вот к лохматому железнодорожнику жена вышла, вместо ребеночка держа в руках узелок, а глаза ее были обведены синими кругами. И как это после всего, что пережито и увидено на войне, Незабудка запомнила глаза несчастной женщины, которой не суждено было стать матерью! Наверное, если бы Незабудка потеряла маленького Павлушку, она бы навсегда отвернулась от жизни и у нее тоже сделались бы такие пустые глаза.
Лишь бы с будущим сыночком не случилось ничего худого, а она сыночка и выкормит, и прокормит.
Она провела рукой по своей упругой груди, нечаянно коснулась наград и неожиданно обрадовалась этим наградам, обрадовалась даже тому ордену, к которому Дородных ее представил, хотя неизвестно еще, вылупится ли тот орден из своей красненькой коробочки.
А то вернется после войны, еще кто-нибудь укажет на нее пальцем: «Как ты, душенька, воевала — еще неизвестно, а ребеночка прижила. Видали мы таких героинь!» Вот дед Павел Лаврентьевич, это она знает твердо, не осудит ее — и словами не осудит, и в мыслях.
Она заново ужаснулась мысли, что завтра обязательно должна отбыть куда-то во второй эшелон для дальнейшего следования в тыл армии, а оттуда в штатский тыл. Первая остановка — Каунас, далее — везде! Она и так уже просрочила все сроки, ждала-дожидалась, когда начнется штурм Кенигсберга.
День шел за днем, а штурм все не начинался. Сперва ликвидировали немецкий котел юго-западнее Кенигсберга, затем пришел плохой прогноз погоды. А начинать штурм в нелетную погоду, не используя силу авиации, невыгодно.
Лишь позавчера в полдень заговорили тысячи стволов; залп, после которого на полковом медпункте все оглохли, длился полтора часа. А после начались бои, которые не ослабевали, а, судя по потоку раненых, отличались прежним упорством.
Она вновь с тревогой подумала, что Павел может пострадать при штурме Кенигсберга сегодня, завтра, послезавтра или позже, и ей стало сразу безразлично все, что произойдет с ней самой в тылу. Пусть хоть сама баба-яга тычет в нее своей острой клюкой! Ей наплевать, о чем будут судачить и сплетничать злые кумушки обоего пола, потому что все равно живая жизнь ее оборвется раньше.
Но ее конченая жизнь все-таки не окончится, она и с мертвым сердцем будет жить на свете, потому что будет жить нарасти ее Павлушка. Она испытывала робкую, но уже преданную любовь к сыночку, который живет с ней уже четыре месяца.
А значит, сердце ее воскреснет; недаром врачи любят повторять, что больное сердце само себя лечит.
10
Незабудка уже несколько раз подымалась на ступеньку-другую по лестнице, ведущей из подвала, прислушивалась, приглядывалась к земле и небу.
В сторону залива пролетела четверка наших истребителей, и Незабудка вспомнила своего «крестника».
«Может, мой «погорелец» уже летает? Может, он затесался в эту четверку? — Незабудка проводила звено долгим взглядом. — Очень понравилась я тому, потушенному, хорошо знаю, что понравилась… И мужу моему позавидовал…»
Истребители скрылись, в небе стало тихо, да и на земле слегка утихомирились. Кажется, уже можно покинуть «бирхалле» с ее мощными задымленными сводами.
Она едва уговорила сегодня переправить ее через Прегель на лодке. Аким Акимович не хотел везти Незабудку на командный пункт батальона, потому что накануне видел во сне: Незабудка идет по овсяному полю, а овес — плохая примета. Аким Акимович даже глаза перекрестил, когда проснулся.
Она поднялась на тротуар и быстрым шагом прошла-пробежала по мостовой пустынной улицы. Ближний тротуар до окон второго этажа был засыпан черепицей, каменным крошевом, обугленными досками, кусками штукатурки, битым стеклом, золой.
Известковая, кирпичная пыль и едкий пороховой дым застилали, резали глаза, пыль хрустела на зубах, оставляя привкус гари.
Еще не дойдя до перекрестка, она почувствовала сильную одышку, с сердитым удивлением прислушалась к себе, но тут же покорно замедлила шаг.
Вот в просвете улицы показался Прегель. Издали река была похожа на запыленное зеркало, присыпанное тем же кирпичным прахом.
Аким Акимович первым увидел и окликнул Незабудку. Он сидел на набережной, свесив ноги в открытый канализационный люк.
