у Павла родинка. Данута божится, что родинка, если самому нельзя ее увидеть, — счастливая примета.
В первый же вечер Незабудке захотелось спеть малышу колыбельную песню.
Она запнулась.
«Позабыла я колыбельные слова, а впрочем, никогда их не знала. Меня колыбельными не баюкали. Набила рот всякими мусорными песенками, а самую хорошую, самую первую для жизни песню не знаю. А колыбельная эта про моего Павлушку. Богатырь ты будешь с виду, смело вденешь ногу в стремя и махнешь рукой…»
Госпиталь тоже поздравил с наследником. Завхоз привез байковое одеяло, кипу стерильных салфеток, марлю, вату, две бязевые простыни и две наволочки со штампом «эвакогос». Когда раненый касался щекой этого самого «эвакогос», казалось, он измажет щеку черной краской, въевшейся в бязь. Одеяло, простыни и наволочки совсем новые, но завхоз списал их на тряпки, как пришедшие в негодность по ветхости. А распорядился на этот счет и прислал завхоза с посылкой к Легошиной не кто иной, как замполит госпиталя.
Могло показаться, что Данута рада посылке больше Незабудки, наверное, потому, что лучше знала цену такому приданому, и весело сказала:
— 3 миру по ниточце, голому сорочка.
Ох, не ко времени пришлось ей демобилизоваться из армии. Числилась бы в кадрах до Дня Победы — сразу разбогатела бы. Согласно новому закону, который передали по радио, и согласно своей должностной ставке, она получила бы по девятьсот рублей за каждый год гвардейской службы…
После возвращения из родильного дома Незабудка сама ходила к колодцу по воду, отстранив от этого Дануту. Незабудка носила воду, красиво подбоченясь. Коромыслу удобно лежать на мускулистом плече, оно не соскальзывает, натирая ключицу, как у женщин с хилыми плечами.
Она стирала и гладила пеленки. Разве могла мечтать, что будет гладить пеленки сыну тем самым утюгом, каким когда-то выглаживала после стирки подворотнички, гимнастерки Павлу, Акиму Акимовичу, легкораненым, а несколько раз и свадебному тамаде капитану Гогоберидзе.
Форштадт получал электрическое освещение только по вторникам, четвергам и субботам от восьми вечера до половины двенадцатого. В другие вечера — лампы, коптилки, лампадки.
Полуразрушенная городская электростанция у Березины восстанавливалась медленно, вся надежда на субботники. А пока Незабудка много времени простаивала за керосином. Не таскать же сыночка с собой, чтобы ее пропустили без очереди!
«Сколько танков, грузовиков стали на прикол после победы, — размышляла Незабудка. — Вот бы это горючее и развезли по городам, чтобы хватило на все керосинки и лампы…»
11
Давно пора регистрировать ребенка. Данута слышала, что, если в течение месяца этого не сделать, родителей штрафуют.
— Чем вы можете удостоверить свое семейное положение? — спросила секретарша в городском загсе.
Незабудка протянула приказ, аккуратно сложенный вчетверо, он лежал в красноармейской книжке.
— Девяносто седьмой стрелковый полк… От шестого ноября 1944 года… — Секретарша читала очень медленно, будто с трудом разбирала машинописный текст.
Незабудка всматривалась в ее лицо и с волнением ждала, что та скажет.
— Подпись неразборчива… Какой-то майор, заместитель по строевой части. При чем здесь этот майор? Будто он вас и Тальянова освободил от строевых занятий… «Считать мужем и женой»… Фронтовики, а как дети. Круглая печать, а приказ без номера…
— Этот приказ командир полка сам зачитал перед строем. И весь наш девяносто седьмой гвардейский стрелковый полк считал Тальянова и меня мужем и женой!
— Наивно думать, что после этого выписка из приказа получила силу документа.
— Значит, не годится эта бумажка?
— Есть юридическая сторона дела, товарищ Легошина. Мы подчиняемся закону…
— Правильно говорится: без бумажки я букашка, а с бумажкой человек.
— Есть бумажки, без которых и я не человек, — примирительно сказала секретарша и тем обезоружила воинственно настроенную Незабудку; право же, секретарша ничем не провинилась.
— А как надо было поступить? Мы же не могли с Тальяновым получить увольнительную в далекий тыл. Все время на передовой…
— К сожалению, этот полковой приказ законной силы не имеет. И вы, Легошина, мать-одиночка. Я даже не имею права в свидетельстве о рождении указать фамилию отца.
— А кого там укажут? — фыркнула Незабудка.
— Мальчик будет носить вашу фамилию. В графе «отец» — прочерк.
— А отчество я могу указать отцовское?
— Пожалуйста. Дают отчество также по имени брата, деда. Здесь закон ограничений не делает.
Незабудка давно вспылила бы, если бы секретарша говорила грубо. Но в том-то и дело, что она разговаривала с Незабудкой вполне корректно; ее даже можно было назвать приветливой.
Итак — Павел Павлович Легошин, живет на белом свете без двух дней месяц.
Поскольку с точки зрения закона Легошина — мать-одиночка, ее поставили в известность об Указе от 8 июля 1944 года, полностью опубликован в Ведомостях Верховного Совета СССР № 37. Согласно параграфу 3 этого Указа мать-одиночка получает от государства пособие на «незаконнорожденного» ребенка в сумме 100 рублей в месяц до достижения ребенком двенадцатилетнего возраста.
Пособие, прямо сказать, не ахти какое, но что делать, страна залечивает раны после войны. Пройдет время, пособие, наверное, увеличат…
Незабудка передернула плечами. Что на это пособие можно купить на базаре? Катушку ниток и три литра молока. На четвертинку подсолнечного масла и то не хватит… Она и получать такое нищенское пособие отказывается, пропади оно пропадом…
Секретарша загса сочувственно сказала:
— Дело, конечно, ваше, товарищ Легошина. Но всякое, Галя, бывает в жизни…
«Прочерк!»
И слова такого Незабудка никогда не слышала! Горло сдавили проглоченные слезы, она постаралась скрыть их и попрощалась.
Она шла домой через базар и невольно приценивалась к продуктам, к вещам, которые продавались с рук.
Незабудка в который раз ужаснулась цене, а торговка только развела руками:
