а разбрелись по деревням, на огоньки теплых и сытых углов. «Записались в деревенские кавалеры и полезли к бабам на печи», — говорил о них Никита Корытов, злобясь.
Листопад сидел у окна и все посматривал на улицу. Он оказался очень любопытным. Ему нужно было знать, куда ведут провода, у какой избы останавливаются штабные машины, где стоят караулы.
— Пройдусь, дела тут у меня, — сказал он Насте неопределенно и нахлобучил замасленную кепку с надрезанным козырьком.
Настя ни о чем не расспрашивала, и он был этим очень доволен. Но когда Листопад отошел от дома и обернулся, то увидел, что Настя идет следом и догоняет его.
«Вот некстати, — подумал он с раздражением. — Увязалась все-таки».
Они шли по деревенской улице рядом, не разговаривая, как будто были в ссоре. Листопад и впрямь сердился на Настю за назойливость, а Настя была обижена невниманием. Но она первая взяла его под руку.
На дальнем конце улицы, у дома, куда вели толстые штабные провода, немецкий часовой встретил кавалера и барышню окриком и приказал убираться, но не задержал их. Кавалер и барышня попросили прощения: они любезничали и не заметили, как забрели в запретную зону.
«Вот кстати, что Настя со мной», — с благодарностью подумал Листопад на обратном пути.
Он только сейчас догадался, что она нарочно, тревожась о нем, пошла гулять по деревне, и от этой неожиданной догадки даже приостановился на мгновение. Настя вопрошающе посмотрела на Листопада, он ничего не сказал, только взял ее под руку и повел к дому.
Уже начало темнеть, когда без стука открылась дверь и в дом, гремя коваными сапогами, вошли два немца. Тот, что вошел первым, долговязый и белесый, увидев незнакомца, деловито щелкнул затвором автомата. Этим движением он на всякий случай начинал разговор с каждым незнакомым русским.
— Дас ист майн манн, — поспешно выпалила Настя заученную фразу и начала сбивчиво рассказывать немцу о мужнином отпуске, причитая слезливо, совсем по-бабьи.
Листопад расторопно достал справку, долговязый ее прочитал, и больше немцы им не интересовались. Они сварили себе кофе, поужинали, почистили автоматы, один сел за письмо, другой — за газету. Потом немец начал наигрывать на губной гармонике что-то знакомое. Он играл украинскую песню «Стоит гора высокая». Очевидно, их часть перебросили с Украины. Долговязый играл правильно, но все- таки на свой, чужой манер, и мелодия срывалась с губ уже отравленная акцентом.
Немцы начали устраиваться на ночлег. Они разлеглись на широкой хозяйской кровати, не снимая сапог, положив под головы автоматы.
Листопад хотел улечься где-нибудь в сенцах. Но Настя заметила:
— Скромничать тоже нужно с умом. Поймут ведь. Хорош муженек, нечего сказать. Мать и то догадалась, к соседям ушла.
Девушка глазами показала на печку и сама забралась туда.
Они начали укладываться в темноте, оба смущенные нечаянной близостью друг к другу. Немцы еще не спали. Один из них раскатисто хохотал, и Насте все казалось, что они отпускают сальные шутки по ее адресу…
Листопад долго не мог заснуть. Голова Насти покоилась на его плече. Он лежал тихо, не шевелясь, растроганный ее доверием к нему, целомудренной чистотой этого ночного соседства.
«Уходил же Никита Корытов на две недели, — подумал с неожиданной горечью, — А мне завтра возвращаться».
Листопад проснулся, когда немцев уже не было. Настенька успела проветрить избу от дыма чужих сигарет и накрыть на стол.
Она потчевала гостя завтраком и все приговаривала:
— Ну ешь, ешь, поправляйся. — И напомнила, улыбаясь: — Ты ведь, русский человек, шагаешь издалека.
Незаметно они перешли на «ты», будто случайное ночное соседство дало им новые права.
— Ты твердо решил уйти? — вдруг спросила она.
Настя укладывала в его кондукторский сундучок пшеничные лепешки, испеченные украдкой от немцев, и еще какую-то снедь.
— Так нужно, Настенька.
— Остался бы у нас, отдохнул.
— В зятья определиться? — спросил он резко.
— Простите меня, товарищ…
— Подгорный, — подсказал он.
— Фамилия — бог с ней, — сказала она, думая о своем. — А вот если имя ты мне не доверил, назвал поддельное, — жаль. Как же я тебя вспоминать буду? Нехорошо!
— А обо мне плохо думать — хорошо?
Костя уже оделся, но опять у него возникло ощущение, будто он забыл что-то очень важное. Это чувство знакомо каждому, кто не привык выходить из дому без оружия и вдруг оказался безоружным.
— Возьми меня с собой, — попросила девушка. — Не могу я здесь больше.
— С собой?
— Я все, все буду делать, что прикажут…
— Нельзя, Настенька, — мягко сказал Листопад. — Далеко — раз. Переплывать Днепр — два. Опасно — три.
— Я не боюсь.
— За себя ты вольна не бояться. А за дело мое?
Настенька вздохнула.
— Я сам приду к тебе, — обещал Листопад.
— Придешь?
— Приду.
— Я буду тебя ждать, Костя. — Она помолчала и повторила глухо. — Буду ждать.
Когда сборы были закончены, Листопад, запинаясь от смущения, сказал:
— Ну, поцелуемся, что ли, женушка, на прощание, — и шагнул к Насте.
Ласковые маленькие ладони гладили его волосы, касались лба и щек.
Они поцеловались — грустный, прощальный поцелуй, который оставляет на губах жаркую горечь.
— Иди, — сказала Настя, — и возвращайся. Я буду тебя ждать. Долго-долго.
Потом Костя пошел проститься с Петровной. Она хлопотала на огороде. Петровна перекрестила его на дорогу, а Настя проводила до колодца. Издали Костя еще раз махнул рукой, затем быстро, не оборачиваясь, зашагал прочь…
Стояли первые заморозки. Утром дорожная глина была не такой липкой, в колеях хрустел первый ледок. Листопаду шагалось легко, хотя на душе было не очень весело, а сундучок явно потяжелел…
Через сутки он был у заветного мостика и с радостным волнением ощутил холодок от ствола нагана, засунутого за пазуху.
Он пробирался к линии фронта березовыми лесами, перелесками. В лесу пахло прелым листом. Этот запах банного веника неотступно сопровождал его в осеннем лесу. Деревья стояли голые, и от это лес стал более редким, а просеки — более просторными.
Одинокие ели, которых летом никто не замечал за березами, сейчас стояли все как наперечет.
Ночью стоило запрокинуть голову, чтобы увидеть звезды. Они горели над черными верхушками берез. Листва, которая летом прятала звезды, сейчас шуршала под ногами путника печально и мертво.
Опавшая листва скрыла все лесные тропинки. В таком лесу нетрудно и заблудиться. Хорошо еще, что небо чистое — одинокий разведчик не любуется звездами, он ориентируется по ним.
Через трое суток Листопад был среди своих.
Он вернулся бы, конечно, намного раньше, если бы шел кратчайшим путем. Но по дороге Листопад завернул к немецкому аэродрому и весь день, вечер и ночь неподвижно пролежал в ломком заиндевевшем бурьяне, следя за сигнальными ракетами, которые ввинчивались в небо над летным полем.
А когда план аэродрома со всеми ангарами и бензохранилищем был зарисован, Листопад подкараулил немецкого летчика и выскочил на тропинку перед самым его носом.
