снежным полем черные столбы, так что видимости совсем не стало. Огонь плотный, и земля не успевает опадать. Пласты вздыбленной земли остаются висеть на горизонте черной массой, презревшей закон тяготения.
Вчера утром колонна немецких танков и цуг-машин рвалась сюда по шоссе. Можно было различить невооруженным глазом танки средние и тяжелые. Снаряды ложились близко, лейтенант и Федосеев ныряли на дно воронки, чтобы не приласкал свой же осколок.
Лейтенант сохранял присутствие духа, несуетливую деловитость. И лишь когда нужно было накрыть движущиеся цели и счет шел на мгновения, когда лейтенант, не отрываясь от бинокля или стереотрубы, молниеносно производил вычисления и диктовал координаты Федосееву, он так сильно бледнел, что Федосеев видел каждую веснушку. Если в декабре все лицо обметало, сколько же веснушек высыпет летом?
«Ну что там пушкари, на самом деле! — раздражался Федосеев. — Может, Суматохин плетется, медленно несет снаряд? Или установщик долго возится с колпачком? Или краник взрывателя тугой и не поддается пальцам? Почему же тогда никто не берется за плоскогубцы?! Заело замок? Замешкался заряжающий Кавтарадзе? Или Нечипайло с ленцой вертит поворотный механизм? Вообще-то на наших ребят не похоже… Так что же они, черти полосатые? Когда же там прозвучит команда «Огонь»?!»
В ожидании батарейного залпа лейтенант бледнел, а Федосеева колотила нервная дрожь. Он не знал, куда девать свои руки, налитые железной силой. Телефонная трубка казалась в такие минуты хрупкой, а в трубке мерещился глухой стук, с каким уже падают одна за другой шесть пустых снарядных гильз.
Но едва начинали рваться свои снаряды, Федосеев мгновенно забывал, как только что винил пушкарей во всех смертных грехах. Ничего не поделаешь, таковы все артиллерийские разведчики: движется новая цель, переданы новые поправки, новое ожидание — и снова несправедливые, про себя или вслух, упреки, ругательства, проклятия, предваряющие очередной залп.
Судьба артиллерийских разведчиков — всегда вдали от своей батареи. И чем солиднее пушки, тем дальше от них наблюдатели. Истоки точности берут начало далеко-далеко, где-нибудь на колокольне разбитой церкви, на чердаке дома, на рослой сосне или в такой вот воронке, где сидит не по летам терпеливый, приглядистый лейтенант Зернов.
«Вот бы стать похожим на лейтенанта! — замечтался Федосеев. — Может, и меня когда-нибудь война произведет в лейтенанты. Или служба оборвется раньше времени?»
Впереди за линией окопов установилась непрочная фронтовая тишина. Припустил снежок, из воронки не видать уже и третьего телеграфного столба, шагающего вдоль шоссе.
Вскоре перед глазами возник такой умиротворенный пейзаж, будто их яма передвинулась куда-то в безопасный тыл. И лейтенант догадался, откуда пришло обманчивое ощущение — от первобытной чистоты снега. Он присыпал все черные круги, проплешины на месте разрывов, всю пороховую копоть, сделал невидимым задымленный передний край, забелил облака дыма справа, над станцией Лобня.
Стереотруба ослепла, лейтенант закрыл свой планшет: вычислять, наблюдать нечего. Можно вдоволь и помолчать, и наговориться.
Между прочим, они одногодки, одной осенью в школу пошли. А Федосеев-то думал, что он моложе лейтенанта года на четыре. Он стал относиться к лейтенанту еще уважительнее, — столько успел человек в свои годы! — но и с большей внутренней свободой — как-никак сверстники.
От нечего делать лейтенант достал карту-полуверстку и принялся высчитывать, как далека их воронка от Арбатской площади. Кстати сказать, отсчет километров на подмосковных шоссе начинается от Кремля, в то время как, например, в Санкт-Петербурге версты полосаты были мерены от почтамта. Оттуда спешили в дорогу царские фельдъегеря, которые, по утверждению старинного писателя, «мчались на перекладных так быстро, что кончиками своих шпаг едва успевали пересчитывать верстовые столбы».
— Во-о-он там, на обочине шоссе, прячется в сугробе столб «26»… Красная Поляна, Звенигород, Алабино, Истра, Голицыно, Яхрома… Ты понимаешь, что за перечень?
Федосеев безразлично пожал плечами:
— Населенные пункты…
— Да там москвичи дачи снимали! Это же исконные дачные места!..
Разве Федосеев может знать про подмосковные дачи, если он никогда не видел Москвы? И он не один такой на батарее. Разгрузились ночью на задворках какой-то сортировочной станции…
«Как же это? — встревожился лейтенант. — Защитники Москвы, а Москвы не видели. Может, так и умрут за нее, не дождавшись увольнительной в город? Им увольнительная в город нужнее, чем мне, коренному москвичу. А хорошо бы всем ребятам с батареи показать Москву. Надо будет доложить замполиту об этой затее…»
Лейтенант укорял себя в неумном мальчишестве, но мысленно уже шагал по Москве, уже что-то объяснял своему соседу по воронке и другим артиллеристам, а те смотрели во все глаза на Красную площадь, на Кремль, на станции метро, на переулки его Арбата.
Лейтенант с увлечением рассказывал про царь-пушку и «место лобное, для голов ужасно неудобное», про парашютные вышки и про лестницы-чудесницы в метро, про вращающуюся сцену во МХАТе и «чертово колесо» в Центральном парке. А подробнее и охотнее всего — про тихие зеленые переулки Арбата, по которым еще мальчишкой бегал в школу. Он знал на Арбате все проходные дворы, все лазы в заборах; в тех захолустных переулках живет-доживает и никак не умирает московская старина.
Федосеев осмелился перебить лейтенанта и вслух вспомнил, с каким трудом он, бывало, пробирался в школу через лес. А когда тропу заметало снегом по пояс, приходилось пропускать занятия.
— Небось хочется съездить домой, в Москву? — Федосеев показал рукой куда-то себе за спину, где в четырех километрах южнее сидел на контрольном пункте Шарафутдинов.
— А мне даже по телефону поговорить в Москве не с кем, — отмахнулся лейтенант невесело. — Кто — на фронте, кто — в глубоком тылу. Единственный знакомый голос во всем городе — диктор, который по телефону сообщает точное время. Но разве с ним можно поговорить по душам?
— А вот у меня к вам разговор по душам, — неожиданно сказал Федосеев. — Меня сюда на передовую временно прислали. Хочу попроситься насовсем. Линейным надсмотрщиком на ваш энпе…
— Понимаешь, куда просишься?
— Дед говорил: не повезет, так дома и лежа споткнешься.
— Лишь бы не споткнуться о собственный могильный холмик. Ты уже хлебнул страха сегодня. Сквозь огонь шагал, ползал…
— А все-таки… Чтобы не только своего орудийного пороха понюхать, но и чужого.
— Такого аромата здесь хватает, — рассмеялся лейтенант и вновь принялся за какие-то вычисления, держа карандаш в окоченевших руках и не закрывая планшета.
— Что он так долго вычисляет, когда стереотруба закрыта чехлом?
А лейтенант спросил несмело:
— Хочешь, стихи почитаю?
— Хочу, товарищ лейтенант.
Лейтенант собрался было достать тетрадку, лежащую в планшете, но передумал — снег все не унимался — и начал читать на память:
