Чтение пришлось прервать — метрах в шестидесяти, прямо на дороге, разорвался тяжелый немецкий снаряд, а разлет осколков, как известно, тем больше, чем сильнее промерзла земля и чем тоньше снежный покров.
Оба нырнули на дно воронки, где лежали стереотруба и ящичек с телефоном. К счастью, провод нигде не перебило. «Лебедь» сразу подал признаки жизни, ответив «Оленю», то есть Федосееву.
Федосеев удивился: лейтенант так ловко производит вычисления, неужели цифирь не мешает ему сочинять стихи?
Лейтенант охотно поддержал разговор и поделился с телефонистом давними своими сомнениями о выборе профессии. Никак не мог он весной позапрошлого года решить, куда пойти учиться — на математический факультет или в литературный институт.
— Слава богу, военкомат за меня решил, — рассмеялся лейтенант. — Угодил я в артиллерийское училище, в Подольск. Училище хорошее. Но только жаль, что два года вместо современных пушек изучали всякую рухлядь. Представляешь себе наглядные пособия — пушки одна тысяча девятисотого года рождения?.. Они уже к русско-японской войне устарели…
Лейтенант собрался было рассказать подробнее об этих, как он выразился, «ненаглядных пособиях», но махнул рукой.
Он проворно вылез из воронки, чтобы показать дорогу на полковой медпункт двум раненым из бригады морской пехоты; на одном были бушлат и ушанка, на другом — шинель и бескозырка. Матросы ковыляли по шоссе, опираясь на свои карабины, как на посохи, а ранены были один в левую, другой в правую ногу. Они сообщили, что идут от железнодорожного переезда, от Лобни. Над станцией стоит дымная туча, хотя ее и не видно отсюда за снегом; это матросы подожгли бутылками два танка…
Когда раненые прошли и вновь стало тихо, Федосееву не пришлось просить лейтенанта дочитать стихи. Видимо, автору не терпелось самому проверить строчки на слух:
— Над концом надо еще поработать, — сказал лейтенант озабоченно и застегнул планшет.
5
Федосеев появился на батарее с хорошими новостями. Он сам видел, как фашистов выбили из Красной Поляны, как они драпали из деревни Катюшки, как их отбросили от станции Лобня, где до сих пор торчит задранный в небо шлагбаум.
Теперь пушки уже не могли дотянуться до фашистов.
Телефонисту нетрудно было догадаться, что батарея вот-вот снимется и ее перебросят на другой участок.
По возвращении Федосеев не мог отойти от телефона и лишь поглядывал издали на знакомый дом. Дом стоял незрячий, с фанерными бельмами на окнах, и потому выглядел нежилым. Но вот он, дымок, подымается над прохудившейся трубой! Значит, Пал Палыч все-таки склеил глиной потревоженные, разъединенные кирпичи.
Федосеев издали ощущал тепло, идущее от плиты, ему виделась негаснущая лампочка над столом, слышалось, как потрескивает в углу комнаты черная радиотарелка, которую Пал Палыч не позволяет выключать.
Федосеев отчетливо представляет себе обстановку, утварь дома. Он умел вызвать в своем воображении внешность родителей Груни. И только ее лицо оставалось расплывчатым, неуловимым. Светлые прямые волосы, чуть выдающиеся скулы и чуть раскосые глаза делали ее похожей на миловидную крашеную татарочку.
Он спросил про обитателей дома у Нечипайло, но тот отмахнулся от вопроса, плутовски подмигнул и показал рукой в противоположную сторону, на дом с зелеными ставнями, куда теперь ходит ночевать, поскольку с их пушкой возятся орудийные мастера.
Еще после первых залпов батареи он высмотрел, что в доме на дальнем краю оврага стекла уцелели, видимо, ставни помогли, и отправился туда на «рекогносцировку». Его послушать, так веселая хозяйка уступила ему свою двуспальную кровать с периной, дышит на своего ночлежника не надышится. Муж у нее чересчур пожилой и все время на колесах, катается проводником в ташкентском поезде. По угощению ясно, что маршрут у него сытный, плов у хозяйки — фирменное блюдо…
Федосеев не дослушал Нечипайло, передернул плечами, круто от него отвернулся и зашагал к знакомому дому.
Хозяева не очень удивились его приходу, но предупредили — шинель не снимать, из окон чертовски дует.
Он подменил Пал Палыча у плиты и долго сидел в одиночестве, подкладывал по полену, по два: пусть Груня согреется, когда придет.
Вернулась Груня поздно вечером. Они сидели вдвоем у плиты, и казалось, двум этим истопникам не хватит длинной декабрьской ночи, чтобы переговорить обо всем важном для них обоих.
Он рассказывал ей о своем Соликамске, о старых солеварнях, просоленных настолько, что бревна только чернеют, а не гниют. Рассказал, как дед брал его на охоту. Как лениво учился в педагогическом техникуме, не доучился и поступил на рудник электриком. А красиво там внизу, где калийная соль! Пропластки и прожилки у нее сургучно-кровавого или молочно-голубого цвета. В Соликамске и вода с примесью брома, никто в городе не страдает от бессонницы, спят крепко, как Суматохин. Пласты глубокого залегания называют сильвинитом, и в честь этого уже несколько уралочек окрестили Сильвинами и Сильвами.
— А меня, — Груня вздохнула, — нарекли в честь бабушки Аграфеной.
— Вот хорошо-то! И мою бабку так звали. Крепкая была старуха! На три дня одна-одинешенька в тайгу уходила. Между прочим, стреляла знаменито, получше деда.
Федосееву нравилась работа на руднике. Что привлекает в звании «дежурный электрик»? Приходится принимать быстрые решения, и притом самостоятельно. В аварийных случаях тем более нужна расторопность, уверенность в себе.
— А на фронт попал и потерял эту самую уверенность. Может, на руднике ее оставил, а может, в запасном полку забыл, вот ведь беда какая! — Он усмехнулся, пожал плечами и внимательно поглядел на свои крепкие руки; Груня не мешала ему молчать, она понимала, что внезапное признание не из легких. — Вот только на этой неделе немного ума набрался…
— Что-то я не заметила, — поддела Груня с коротким смешком.
Но тут же посерьезнела и, оглядываясь на перегородку, за которой спали родители, шепотом призналась, что вчера была в райвоенкомате и подала заявление с просьбой направить ее на фронт санитаркой. С ней ездил усатый писарь из штаба дивизиона, замполит послал его на подмогу.
Федосеев был счастлив сидеть рядом с Груней, болтать о всякой всячине, ощущать доверчиво прижатое к нему плечо. Оба чувствовали себя столь близкими, что обоюдно угадывали мысли и чувства, хотя, в сущности очень мало знали друг о друге. Может, потому каждый так охотно рассказывал о себе, чтобы другому не приходилось выспрашивать, как это делают малознакомые?
