Но война рождает и нравственное уродство. Постоянное соседство со смертью тревожит всех людей. И куда легче подавить естественный страх перед опасностью, отвлечься от суровой действительности разгульной эротикой. Разуму подчиняться всегда труднее, нежели природным чувствам. Сила человека в том и заключается, что он умеет подчиниться разуму и не растворять свои чувства в минутных настроениях. Лазарев стал именно таким. Он на моих глазах превратился из зеленого юнца в зрелого мужчину, командира и… влюбленного. Ему теперь, как говорится в стихотворении:
Хочется верить в счастливую звезду Сергея. Такого война запросто не проглотит. Только вот в чем беда: люди устают от постоянной бдительности, а смерть на войне всюду подстерегает человека. Случайность и необходимость здесь, как нигде, дают о себе знать. Не потому ли наши воздушные асы в большинстве своем терпят неудачи именно от этих случайностей? И мне стало жалко Сергея. Сколько таких война навсегда разлучила с юностью и разом сделала мужчинами! У многих была первая и последняя любовь. У Игоря Кустова, например…
Баян продолжал играть. Танцы, смех, шутки… Как дороги и милы солдатскому сердцу такие минуты отдыха!
Наконец и правое крыло фронта в середине марта перешло в наступление, но не на юг, а на запад, в сторону Львова. И наш полк и 525-й штурмовой, с которым мы стояли вместе, стали летать тоже на запад.
Небо на фронте всегда, кажется, хранит тайну. Но в это утро в нем не было никакой тайны, потому что для авиации оно было просто закрыто. И летчики, словно подражая непогоде, настроились на пасмурный лад, и после завтрака все потянулись на нары подремать. Однако не успели еще лечь, как получили приказ: техникам срочно прогреть моторы и проверить оружие, а летчикам собраться у КП.
Через несколько минут самолеты стояли в готовности к вылету. Установилась тишина. Однако в этой тишине угадывалась тревога. Боевая тревога.
Летчики сгрудились у землянки командного пункта около Василяки. «Старики» чуть в сторонке в молчаливом ожидании с деловой, хозяйской настороженностью смотрели на него. Молодежь, желая напомнить о себе, подошла ближе.
Эх, ребята, ребята! Да если бы вы познали не теоретически, а практически, как сложен, а порой и невозможен полет при такой коварной погоде, не маячили бы сейчас перед глазами командира с таким видом — не забудьте нас: мы ко всему готовы!
Зеленые юнцы. Обидное слово, оскорбительное. Его наверняка изобрели зазнайки или пошляки, которые, как правило, трусы и завидуют бесстрашию юности. Юность — это не обузданная опытом сила. Она всегда готова любой ценой изведать неизведанное, а каждая ошибка делает человека мудрее. Не зря говорят: не испортишь дела, мастером не будешь. И все же, если бы в авиации считать за правило: хочешь — лети, — авиация сама бы себя погубила.
Василяка прекрасно понимал, что сейчас всех в первую очередь интересует метеосводка, поэтому сразу сообщил:
— Метеоколдуны обещают улучшение; погоды. Облака, говорят, только над нашей территорией. У линии фронта они кончаются, а дальше, у противника, — ясно. Нам предложено вылететь на сопровождение «илов». — Он посмотрел на меня: — Группу возглавишь ты.
— Нам предложено или приказано? — уточнил я необычную форму постановки боевой задачи.
— Предложено. Но для штурмовиков — приказ. Бой идет за Броды. Там противник наносит танковый удар. Сейчас помочь нашим может только авиация. Еще натиск — и немцы будут вышвырнуты из Бродов.
Мимо нас прошли летчики-штурмовики. Их командир майор Иван Павлюченко остановился. Мы договорились о полете.
— Если погода ухудшится — прижмемся к земле, — сказал он. — Мы привыкли к бреющим. А как вы, ведь над территорией противника ясно?
Я понял Ивана Васильевича. Его беспокоит не только погода, но и возможность встречи с немецкими истребителями. Он знает, что мы в случае ухудшения видимости можем возвратиться. Штурмовики же должны лететь и без нас.
— Тоже будем жаться к земле, — обнадежил я Павлюченко.
Его широкое и спокойное лицо расплылось в одобрительной улыбке.
У моего самолета был раскрыт мотор. Механик залез на него верхом и копался внутри. От недоброго предчувствия стало тоскливо на душе. Неисправна машина? Этого еще не хватало! Мой «як» хорошо отрегулирован — брось управление, и он сам мог лететь. Такая регулировка не раз выручала меня в трудные минуты.
— Лопнула масляная трубка. — На лице Мушкина растерянность, словно он виновник неисправности.
Ничего не поделаешь, пришлось лететь на другом «яке».
Перед самым вылетом Василяка, подбежав к самолету, прыгнул на крыло и, заглушая шум мотора, прокричал на ухо:
— Только что позвонили из дивизии, передали: трудно будет лететь — все возвращайтесь! И штурмовики. На рожон не лезьте!
Вот уж действительно весна да осень — на день погод восемь. Как встали на курс, нас окатило солнце. Иван Павлюченко передал:
— Васильич! На нас и боги работают. Порядок!
Радость была предждевременной. Туча вскоре закрыла солнце, воздух побелел от крупных, пушистых снежинок. Двенадцать штурмовиков строже сомкнули ряды. Истребители тоже сжались. По погоде нам, истребителям, нужно возвращаться. Но это значит оставить без охраны штурмовиков. Усилится снегопад — и им тоже будет худо. Правда, они привыкли летать на бреющем, однако всему есть предел.
— Не возвратиться ли всем домой? — спрашиваю Павлюченко.
Молчание. Долгое молчание. Иван решает. Наконец слышу:
— Нас ждет фронт. Он рядом. А там солнце.
Смотрю на своих ведомых, Марков и Хохлов крыло в крыло идут со мной. По другую сторону «илов» — Лазарев и Коваленко. Тоже слились как один самолет. Вся пятерка — летчики надежные. Разве мы не можем лететь? А как быть с предупреждением Василяки: «На рожон не лезьте»? Он слушает наши переговоры и может дать нам команду по радио. «Возвратиться!».
Все молчим. Напряжение. Бросаю взгляд на приборную доску. Летим уже двадцать минут, а прояснения не видно. Растет нетерпение. Может, уже и поле боя накрыл снегопад? И вот, словно из сырого подземелья, мы вынырнули в бездонное раздолье синевы. Здесь солнце яркое, ослепительное. На душе потеплело. Кто- то, торжествуя, декламирует:
— «Да здравствует солнце! Да скроется тьма!»
Мое внимание сразу привлекла земля. Я увидел под собой два «мессершмитта», стоящих на ровном чистом поле. Фашистский аэродром? Значит, мы проскочили поле боя? Взглянул вперед. Там гарь и копоть фронта. А что за самолеты под нами? Невдалеке городок. Узнаю: Червоноармейск. 0н только что освобожден. До войны здесь был наш аэроклуб. Враг его использовал и, очевидно, отступая, оставил неисправные истребители.
По курсу полета появились Броды, обложенные полукольцом дыма и огня. Идет бой за город. Полно танков противника. Их еще целая вереница на шоссе. Туда-то и направила удар группа Павлюченко. Один заход, второй… На дороге вспыхнули костры: горят машины, мечутся фашисты.
— Хорошо горит металл! — восклицает Павлюченко. — Еще заходик!
В небе по-прежнему спокойно. Мы, истребители, тоже снижаемся и, выбрав скопление пехоты, поливаем ее огнем. Я разрядил все оружие: уж очень заманчивая цель.
— Спасибо за работу! — благодарит нас земля. — Молодцы!
Выполнив задачу, полетели прежним маршрутом. Впереди, подобно снежным горам, надвигались облака. Высота их не менее пяти-шести километров. Под них, словно в туннель, уходило шоссе на Ровно. И мы,
