над местностью. Монгольская равнина просматривалась с нее на много десятков километров.
— Ох ты, черт побери, куда они мотанули! — удивился Трубаченко.
— По-моему, в том районе не было наших войск, — сказал я.
— И мне не доводилось ничего увидеть, — подтвердил командир, отдавая распоряжение о немедленном сборе командиров звеньев и тут же обрушиваясь на старшего техника эскадрильи Табелова, просунувшего свою голову в палатку:
— Когда вы сделаете мне столик, наконец? А то не на чем даже курс по карте проложить!
По тому, как обличительно и грозно звучал этот вопрос, можно было подумать, что в нем сейчас вся соль. Но командир, не слушая оправданий и заверений старшего техника, уже сосредоточенно работал над картой с карандашом, линейкой и транспортиром, и видно было, что на самом-то деле он поглощен совсем другими заботами.
Голова Табелова предусмотрительно исчезла. Послышались голоса приехавших командиров звеньев.
Опыта боевых действий по наземным войскам у нас не было. Поэтому все наши размышления о предстоящем ударе оказались малоконкретными. Летчики получили от Трубаченко лишь самые общие указания.
Когда все разошлись и до вылета оставалось совсем немного времени, Трубаченко сказал:
— Слушай, комиссар, вот мы с тобой соображали насчет вылета, а не предусмотрели, что будем делать, если нас на подходе встретят истребители противника.
— Драться.
— Но ведь нам приказано во что бы то ни стало нанести удар по переправе и задержать продвижение японцев?!
Да, именно: удар по наведенному через Халхин-Гол мосту. Задача: любой ценой задержать пехоту противника. Но ведь очень возможно, что на нас нападут японские истребители. Как же расставить силы, чтобы выполнить задание с наибольшим успехом? Мы приняли тот же боевой порядок, что и при вылетах эскадрильи на воздушный бой. Его следовало, вероятно, как-то изменить, но мы не сделали этого — не только из-за недостатка времени, но и по той простой причине, что по-настоящему-то не знали, какое построение эскадрильи явилось бы в этом случае наилучшим.
Летели на высоте двух тысяч метров.
При подходе к линии фронта невольно бросилось в глаза, как резко разделяется рекою степь на два несхожих участка: западный, представлявший собой зеленовато-серую открытую равнину, и восточный, покрытый золотистыми песчаными буграми… Восточный берег, испещренный котлованами и ямами, сам по себе создавал естественную маскировку, что затрудняло обнаружение войск с воздуха.
Как я ни всматривался, нигде не мог заметить переправы: все сливалось с заболоченными берегами реки — и вражеские войска, и техника. Окинул небо — ничего опасного, скользнул взглядом по реке и остановился на едва заметной темной полоске, прорезавшей вдали волнистые блики. Переправа?
Да, это была переправа. Со стороны Маньчжурии к ней веером стягивались войска. Никогда еще с воздуха я не видел столько войск и техники и был удивлен: откуда японцы так внезапно появились? Словно из-под земли выросли.
На восточном берегу Халхин-Гола, имея абсолютное численное превосходство, противник потеснил наши обороняющиеся войска. С воздуха хорошо просматривался обширный район. Остовы сгоревших японских танков, свежие вражеские окопы говорили, что наступление противника в центре приостановлено. Главная масса вражеских сил, сосредоточенная на правом фланге, успешно переправлялась на западный берег, предпринимая обходный маневр на юг. У наведенного моста в ожидании переправы скопилась пехота и артиллерия. Из Маньчжурии подходили все новые колонны, и видно было, как подпирают они остановившиеся войска, тонкой струйкой лившиеся на западный берег… С нашей стороны На Левый и правый фланги спешила монгольская кавалерия, двигались танки и броневики.
Вдруг в воздухе блеснул огонь, и перед нами мгновенно встала завеса черных шапок дыма. Это била зенитная артиллерия, прикрывающая переправу.
Трубаченко, избегая огня артиллерии, круто перевел самолет в пикирование, прошел ниже разрывов и открыл огонь. За ним последовали и мы. Черные шапки остались позади и выше, никому не причинив вреда. Ливень пуль и снарядов эскадрильи накрыл врага, спешившего перейти понтонный мост, чтобы окружить немногочисленные обороняющиеся советские части — мотоброневую бригаду и около полка пехоты.
Плотный пулеметно-пушечный огонь с И-16 прошивал переправу по всей ее длине, от берега до берега. Люди и машины уходили под воду. Убитые, раненые, падая, создавали заторы. Потеряв под огнем истребителей управление, японцы бросились прочь от переправы. Баргутская конница (Барга — провинция Северо-Восточного Китая. Из местного населения японцы в период оккупации насильно формировали воинские части) в панике мяла пехоту, запряженные в упряжку артиллерийские лошади носились по обоим берегам, давя пеших и увеличивая беспорядок.
Я успел заметить несколько навьюченных верблюдов. Зажигательная пуля задела одному его вьюки, в которых находилось что-то воспламеняющееся. Вспыхнул фейерверк. Верблюд, делая отчаянные прыжки, бросился в реку…
Трубаченко нацелился на двигавшуюся в сторону переправы большую колонну пехоты; поливая ее огнем, мы снизились до бреющего полета… Огонь зениток становился особенно жестоким, когда приступали к набору высоты, чтобы произвести очередной заход. Вот черные шапки возникли перед нашим строем, и, не успев отвернуться, мы с ходу врезались в них. В этом ничего опасного не было, так как осколки уже разлетелись, а сила взрывной волны погасла. Последовал новый залп. Трубаченко промедлил с разворотом, и его самолет бросило вправо, на меня, перевернуло, как щепку, и он, неуправляемый, посыпался вниз. Чтобы не столкнуться с ним, я метнулся в сторону. Третий летчик нашего звена, к счастью, приотстал. В оцепенении глядел я на падавшего Трубаченко. Мне казалось, что он сбит, и с замиранием сердца я ожидал удара о землю… Но вдруг командир вывернулся и круто взмыл вверх…
Эскадрилья, замкнув над переправой круг, пошла на третий заход. Истребителей противника не было. Перед вылетом мы не подумали, что следовало бы выделить отдельные звенья для подавления зенитного огня. Сейчас Трубаченко, поняв это, направил свой самолет на ближнюю батарею. Я последовал его примеру и пошел на другую. Зенитный огонь ослаб. Теперь самолеты спокойно заходили на скопление войск у реки, действовали почти как на полигоне.
Выводя самолет из пикирования, я хотел пристроиться к Трубаченко, но тут появились японские истребители. Их было десятка три. Они в спешке еще не успели собраться и летели не компактным строем, а мелкими стайками, вразброд. Прикрываясь слепящим утренним солнцем, враг рассчитывал нанести стремительный удар. Наше ведущее звено оказалось ближе всего к японцам — и первая тройка вражеских истребителей посыпалась на Трубаченко сзади. А он, увлеченный пикированием на зенитки, не замечал опасности.
Находясь на одной высоте с противником, я пошел было врагу наперерез, как вдруг заметил под собой другую тройку японцев, прижавшуюся к земле. Она явно намеревалась подкараулить пару Трубаченко при выводе из пикирования — в момент, когда наши самолеты окажутся наиболее уязвимыми. Размышлять было некогда. Нужно защитить Трубаченко. Единственное средство — немедленно атаковать тройку, кравшуюся внизу, ударить по ней с пикирования… Но другая группа останется надо мной…
В воздушном бою мысль работает импульсами, вспышками, ибо стремительная смена событий не оставляет времени для рассуждений, а требует молниеносных действий. Одна такая вспышка схватывает целую картину боя, другая вспышка заставляет действовать с такой поспешностью, что даже иногда не успеешь сообразить всех последствий принятого решения… Руки в таких случаях опережают мышление…
И я пошел вниз.
Вихрь, ворвавшийся в кабину, куда-то унес летные очки, но я этого не замечал: все внимание, все силы были сосредоточены на том, чтобы не позволить противнику открыть огонь по паре командира эскадрильи. Мне даже на какой-то миг показалось, будто мой самолет идет вниз неправдоподобно медленно. На самом деле это было не так: он провалился с такой стремительностью, что я, как ни был поглощен желанием атаковать японских истребителей, вдруг заметил страшную близость земли — и еле-еле успел рвануть ручку управления на себя. Самолет от совершенного над ним насилия затрепетал, забился, как в судороге, и хотя
