прицеливаться… А наш это замечает и рывком отскакивает в сторону. Японец, естественно, опоздает сразу же повторить такой неожиданный маневр, следовательно, И-16 в это время окажется вне прицела. Тогда И-97 поспешит снова довернуться. Он может тут же открыть огонь. Но это уже будет огонь не на поражение, а на испуг. Бояться такой стрельбы нечего. Пусть стреляет, боезапас у И-97 небольшой. Тот, кто дрогнет в этот момент и бросится бежать, сам себя обречет на гибель Когда сделаете несколько таких вывертов — именно вывертов, с большими перегрузками, которые наш самолет переносит прекрасно, а японский на них не рассчитан, — вы за счет скорости постепенно увеличите расстояние отрыва от И-97. И потом уже решите, что лучше делать: или с безопасной дистанции уйти от него по прямой, или же развернуться на сто восемьдесят градусов и атаковать противника в лоб. Самолет в руках летчика должен жить его мыслью, слиться с ним и быть таким же послушным, как послушны вам собственные руки…
Говоря так, Кравченко глянул на нас, как преподаватель, объяснивший ученикам урок.
— Только смотрите — нужно соображать! Одно необдуманное движение — и, может быть, вы никогда больше не расстанетесь с землей…
— А как это увязать с маневренностью японских истребителей? — спросил Солянкин. — Ведь у них горизонтальная маневренность лучше, и, стало быть, они могут довернуться быстрее, чем мы начнем следующий маневр.
— Не забывайте, что воздушный бой ведут люди, а не автоматы, — обратился Кравченко ко всем. — При резких, неожиданных движениях можно от любого самолета, будь он хоть трижды маневренный, на некоторое расстояние отскочить; стреляющему нужно прицелиться, а вам — нет, за счет этого вы и получаете выигрыш времени для маневра. И, наконец, последнее — любой воздушный бой слагается из трех компонентов: осмотрительности, маневра и огня. Овладеть ими надо в совершенстве. Это облегчит оценку обстановки, позволит правильно планировать бой, обеспечит вам не только свободу действий, но и даст возможность навязать свою волю противнику, без чего вообще невозможна никакая победа.
— А если одного зажмут два японских истребителя? Как тогда действовать? — тихо спросил летчик, возле машины которого происходил разбор.
— Только не так, как вы, а наоборот. И все будет хорошо! — ответил Кравченко, вызвав улыбки на лицах слушателей. — Имейте в виду, что воздушные бои так же разнообразны, как и люди, в них участвующие. Поэтому и тактические приемы в каждом отдельном случае не будут похожи один на другой… Этот момент всем ясен? — Кравченко окинул взглядом стоянку, где полным ходом шла работа технического состава по подготовке самолетов к перелету, посмотрел на свои ручные часы. — Время еще есть… Тогда поговорим о зенитной артиллерии. Теперь вы все убедились, как она крепко бьет, недооценивать ее нельзя.
— Да, крепко угощала! — подхватил Трубаченко. — Меня утрем так тряхнуло, что я чуть было не поцеловался с землей.
— Значит, ее нужно подавлять, выделяя для этого специальные звенья. В последних вылетах вы поступали правильно, одобряю… Зенитные пушки с воздуха хорошо видны по выхлопам огня в момент выстрела. Как только всплеск пламени засекли, сразу на него и пикируйте, а то упустите, и потом снова придется ожидать залпа… Ну, еще какие есть ко мне вопросы?
— Почему японцев в воздушных боях оказывается почти всегда больше, чем нас?
— Потому, что у них истребителей здесь пока больше, чем у нас. Но это скоро изменится.
Посыпались вопросы о тактике, о воздушной стрельбе, об управлении боем, боевых порядках… Кравченко отвечал на них неторопливо, уверенно, охотно, как человек, которого расспрашивают о деле, целиком его поглотившем. Рассудительно и с заметным увлечением объяснял он, в чем причина расхождений между теорией и практикой. Беда теоретиков в том, что они сопоставляют самолеты только по летно-тактическим данным, не учитывая тончайших особенностей техники пилотирования в воздушном бою, особенно при стрельбе. И-16 превосходит японские истребители не только по скорости, но также и по запасам прочности, что позволяет создавать в бою большие перегрузки и, таким образом, повышать его маневренность… Главное же, повторял Кравченко, нападать, а не обороняться, заниматься не «выбором удобного положения для атаки», а стремиться к глубокому сочетанию осмотрительности, маневра и огня.
В иные моменты этого разбора, когда предмет изложения становился предельно ясным, начинало казаться, что отныне я буду действовать в воздухе совершенно так же, как этот крепкий, коренастый человек с его быстрым, цепким взглядом. Во мне поднималось нетерпение: пусть-ка зажмет меня у земли И-97, теперь я не так себя буду вести, как сегодня утром.
Да, советы Кравченко падали на благодатную почву. И когда разбор закончился, командир полка с легкостью, неожиданной для его грузноватого тела, занял свое место в кабине И-16 и ушел в небо красивым, стремительным почерком, я очень остро почувствовал, как велика дистанция между опытом, которым владеет он, и тем, что успел усвоить я.
Новый аэродром всегда выглядит необжитым, как квартира, в которую только что въехали. Сравниваешь его с покинутым полем — все здесь не так: и дальние подступы, и ближние строения, и вид стоянки, и рабочее место техника.
Аэродром, на который перелетала эскадрилья, хотя ничем и не отличался от прежнего, все то же — голая степь, бескрайнее небо, но чувствовали мы себя на новом месте как-то скованно, непривычно…
Трубаченко, стоя возле своей машины и волнуясь за каждую посадку, не сводил глаз с истребителей, проносящихся над землей. К нему подходили летчики, уже зарулившие свои самолеты.
— Ну, теперь мы можем делать не три захода при штурмовке, а пять, — заметил Арсенин, — линия фронта совсем близко.
— Так тебе японцы и позволят висеть над ними! Они еще вчера подсели чуть не к самой линии фронта, — возразил Красноюрченко.
— О горючем в бою можно не думать — хватит! — вставил Солянкин. — Только бы они нас здесь не засекли…
— Куда тянешь?! — во весь голос закричал командир эскадрильи, как будто летчик, высоко выровнявший самолет, мог его услышать. — Задержи! Задержи!!! — Видимо, в наступавших сумерках земля просматривалась плохо, летчик продолжал тянуть ручку «на себя». Самолет оказался в посадочном положении высоко от земли — вот-вот свалится на крыло…
Все в тревоге замерли. Обидно было бы, не потеряв за день ни одного самолета в боях, лишиться боевой машины на своем аэродроме. Опасность была столь велика, что мелькнула мысль о катастрофе…
Летчик, к счастью, заметил свою ошибку и резко дал газ. Мотор взревел. Тысяча лошадиных сил подхватила самолет, и он, покачиваясь с крыла на крыло, как бы нехотя увеличивая скорость, полез вверх… ушел на второй круг.
Вырвался общий вздох облегчения.
Кто-то проговорил:
— Нужно бы пораньше сюда подскочить.
— Рискованно! — отрезал Трубаченко. — Японцы могли обнаружить посадку, а утром штурмануть.
Мы не спуская глаз следили за виновником происшествия. Как-то он сядет? Ведь сумерки стали еще гуще, тьма спускается на землю. Разговоры прекратились. Даже шоферы бензозаправщиков и те выскочили из машин…
— Да он же решил просто пошутить! — воскликнул Красноюрченко, когда самолет отлично приземлился.
— Правильно! — поддержали другие.
— Ну, теперь на ужин. И спать, — сказал Трубаченко.
Полуторка тронулась.
По пути мы захватили только что приземлившегося летчика. Никто не сказал ему ни слова упрека. Усталый, он был обескуражен своей оплошностью, молчал. Восемь вылетов в день — это почти в три раза больше нагрузки, которую, как считается, может выдерживать летчик. Но никто из нас не хотел показать, что он менее вынослив, чем товарищ.
Машина доставила нас прямо к цистерне с водой, занимавшей среди юрт самое видное место.
— Братцы славяне, в атаку! — прогремел Красноюрченко.
