— Еще один самурай падает! — закричал Васильев, хватая меня за руку и показывая на японский истребитель, снижавшийся крутой спиралью.
«Не хитрит ли?» — подумал я, и, точно в подтверждение моей догадки, японец прекратил вращение, пикнул немного и, прижавшись к земле, на полных газах стал удирать к Халхин-Голу.
— Обхитрил-таки! — вырвалось у меня.
В надежде увидеть погоню за ловкачом, я оглянулся и только тут обнаружил, что мой самолет до сих пор не заправлен бензином. Увлеченные боем, все позабыли о своих делах.
— Васильев, заправляй машину!
— Да японцы ж удирают, все равно не успеете…
— Ты что, забылся, где находишься? — закричал я на техника. — Заправляй немедленно!
Васильев стремглав бросился выполнять приказание.
Через пять минут самолет был готов, но противник уже скрылся.
Недовольный собой (зря погорячился), а еще более раздосадованный тем, что не принял участия в бою, разыгравшемся над головой, сидя в кабине, я угрюмо молчал. Невольно взяло раздумье: правильно ли, резонно ли мы поступаем, только отражая налеты японцев, а не упреждая их действия своими ударами? В чем тут причина?..
Неожиданно в небе появился самолет с выпущенными ногами. «Видно, наш подбит и спешит на посадку», — подумал я. Но всмотрелся повнимательнее и вижу — японец!
— К запуску! Да скорей! — закричал я.
Техник, только что получивший нагоняй за свою медлительность, моментально подал сигнал шоферу стартера…
И-97 оказался впереди меня километров на пять. Расстояние как будто небольшое, но разрыв сокращался медленно. Над Халхин-Голом дистанция между самолетами не уменьшилась и наполовину. «Пойду дальше», — решил я без колебаний.
Преследуя врага, минут десять летел над Маньчжурией и уже сблизился на расстояние выстрела, как вдруг увидел на земле, прямо перед собой, длинную вереницу японских истребителей: «Аэродром!»
Прежде здесь самолетов не было. «Один, два… десять… двадцать… сорок…» Я не смог закончить подсчет — надо мной замелькали истребители противника. Были ли это самолеты, прилетевшие из тыла или же только что вышедшие из боя, определять уже некогда: их много, так много, что я сразу оказался окруженным со всех сторон.
В голове промелькнули слова Кравченко о том, что истребителя трудно сбить, когда он видит противника… С каким-то удивительно холодным рассудком, не ожидая помощи, я развернул самолет на 180 градусов в сторону дома: «Вырвусь!»
И вырвался — расстреляв все патроны, не получив ни одного ответного укуса.
Когда проскочил Халхин-Гол, я на радостях крутанул несколько бочек. Пережив только что смертельную опасность, невольно залюбовался природой. В закате солнца золотилась степь. Жизнь торжествовала над смертью.
В глубоких сумерках дополнительной разведкой было уточнено, что только на передовых аэродромах противник сосредоточил до двухсот истребителей. Теперь ясно, что японцы снова затевают какую-то большую каверзу.
15 сентября утро выдалось сухое и холодное.
Иней побелил побуревшую траву, степь казалась седой, притихшей в старческом покое.
Нам уже выдали зимнее обмундирование, но, пока не ударили зимние морозы, мы его не носили. В кабине меховой комбинезон стеснял движения, мешал осмотрительности. Я не расставался с меховой безрукавкой и регланом, спасавшими от жары и холода, от дождя и ветра.
И все же сидеть в кабине без движения зябко. Многие, чтобы согреться, закрылись с головой зимними моторными чехлами.
Рассвет, казалось, не торопился. Ночь отступала медленно. Степь нежилась под сизым покрывалом, неохотно освобождаясь от сковавшей ее дремоты. А потом поднялось багряное солнце, медленно освобождая землю от утренней пелены.
Я вспомнил 27 июня, когда вот так же, сидя в кабинах и ожидая вылета, мы наблюдали начало дня, полного нежных звуков и красок.
Теперь в воздухе стояла тишина. Степь из зеленой, буйно цветущей, благоухающей превратилась в серо-бурую, поблекшую пустыню. Над головой промелькнула стая отяжелевших от жира дроф.
Да, лето прошло.
Три месяца неповторимой жизни, полные такого неослабного, такого высокого напряжения, которое прежде я и вообразить не мог, — остались за спиной.
Я задумался…
Говорят, человек рождается дважды: первый раз физиологически, второй — духовно. Я испытал третье рождение, сделавшись летчиком-истребителем, настоящим военным человеком, познавшим, что война — это не романтика приключений, что героика в ней становится будничной в такой же степени, как буднична сама жизнь.
Противник был сильным, и теперь опыт позволял мне уверенно судить о своих недостатках. Я с горечью отметил, что далеко еще не овладел сложнейшим искусством воздушной стрельбы, что техника пилотирования нуждается в серьезном совершенствовании. Эти недостатки — не только у меня. Свойственные многим летчикам, они отражали серьезные пробелы в организации нашей мирной учебы. Ведь частенько мы занимались не тем, чем надо. А что надо — не всегда ясно себе представляли.
Прослужив в строевых частях в среднем полтора года, мы имели по 50 — 90 часов налета на истребителях. Это, конечно, не позволило нам освоить такие главные элементы подготовки, как учебные воздушные бои, стрельбы по конусу; у многих серьезно страдала и техника пилотирования.
В чем тут дело? Разве после трехлетнего обучения в летной школе и за полтора года службы в строевой части нельзя овладеть в совершенстве техникой пилотирования, стрельбой, воздушными учебными боями, самолетовождением? Можно! Но для этого надо летать.
Летали мало. Зато наземной подготовкой занимались с таким усердием, что порой и не замечали, как впустую растрачиваем время. Неправильная методика обучения затягивала ввод в строй молодых летчиков. Вместо того чтобы в течение первого года службы дать нам налет по 100 — 150 часов, а в последующие годы уже поддерживать и совершенствовать приобретенные нами практические навыки, нас искусственно сдерживали. Летчик осваивал боевой самолет только на третий, четвертый год службы. В сложных метеорологических условиях мы вообще не летали.
И все же дрались неплохо.
Наши люди горели одним желанием — желанием победить. Не знала предела и наша смелость. А смелость города берет.
Не зря говорят, что за битого трех небитых дают. Более ста шестидесяти боевых вылетов (это около 140 часов налета за два с половиной месяца) и шесть сбитых вражеских самолетов научили выдержке, самообладанию, быстрому и трезвому мышлению в бою. Теперь у меня появилась уверенность в самом себе. А без этого нельзя хорошо воевать.
Потом мысли мои понеслись на родину, в деревню, к матери и братишке, от которых только вчера получил первое письмо. Валя приехала к ним, хочет снова работать в колхозе. Конечно, это куда лучше, нежели жить без всякого занятия в военном городке.
Письма стали поступать регулярно, да и срок их доставки сократился. Очевидно, полевая почта взялась за дело. Размышления мои прервало сообщение об отмене вылета.
Почему? Ведь сегодня на рассвете мы должны были нанести упреждающий удар по аэродромам близ государственной границы, где скопились вражеские истребители. Может быть, японцы пронюхали о наших замыслах и с зарей перебазировались в глубь Маньчжурии? Или наше командование сочло нужным перенести время удара?
— Может быть, полки уже слетали, а нас держат в резерве? — спросил я у Борзяка, прибыв на командный пункт.
— Нет, все сидят на аэродромах.
Гринев получил такие же точно ответы.
