по моему «яку», что-то ударило по козырьку, сверкнуло в глазах. Сквозь паутину дымчатых трасс и огня не могу точно прицелиться. Бью длинными очередями наугад, проскакиваю под строй бомбардировщиков и занимаю позицию для атаки с другой стороны.
Колонна по-прежнему невозмутимо продолжает полет. Нас осталось трое. Где же четвертый? Не видно. Звено Карнаухова уже куда-то скрылось.
Первая атака прошла неудачно. Почему? Нас мало… Против такой силищи нужно действовать по- другому. Нападали на ведущую девятку сверху, подставляя себя под губительный огонь. Кроме того, «хейнкели» имеют очень сильную броневую защиту сзади. Любая атака с задней полусферы, когда враг в несколько раз превосходит по огню, вряд ли может принести успех. Погибнем, но удара не отразим. Фашистские летчики, собравшись в плотный строй, считают, что они неуязвимы и, очевидно, поэтому летят без истребителей.
Самоуверенность врага и раздражает, и пугает. Неужели ничего не можем сделать? Попробуем обрушиться на бомбардировщиков спереди. Боевой порядок «хейнкелей» — почти сплошная стена метров двести в ширину и, наверно, метров пятьдесят по высоте. По такой мишени и в лоб не промахнешься. К тому же спереди у них нет никакой брони, они почти беззащитны: не могут стрелять.
Пока враг находится еще над своими войсками, спешу вырваться вперед и передаю оставшимся со мной двум летчикам:
— Атакуем в лоб плотным строем, огонь по моей команде.
И вот летим навстречу врагу. Мой новый ведомый, Емельян Чернышев, словно прилип к левому крылу, справа — Георгий Колиниченко. Кроме меня, они ничего не видят. Если хорошо прицелюсь я, то и ведомые тоже найдут свою цель. А если не рассчитаю момент отворота? Врежемся в головной «хейнкель». Из-за моей ошибки погибнут все.
Бомбардировщики ложатся в прицел большим прямоугольником. Даже не видно просветов — громадная сплошная мишень. Огонь будет кучен, разителен. Любая пуля или снаряд мимо не пролетит, обязательно заденет какой-нибудь самолет. Но нам нужен не какой-нибудь, а ведущий: только уничтожение флагмана может принудить остальных сбросить бомбы раньше времени.
Держу небольшую скорость, а сближение все равно идет быстро. Ведущий «хейнкель» у меня на перекрестии прицела. Целюсь в верхний обрез кабины.
— Огонь! — Подаю команду с очень большой дистанции. Пучок сплошных красных, оранжевых и зеленых нитей протянулся ниже ведущего бомбардировщика, впиваясь в задние и пропадая в них. По мере приближения струи огня поднимаются все выше и выше. Вот трассы на какое-то мгновение упираются в головной самолет. Хорошо! «Хейнкель» как-то внезапно вырос передо мной в такого великана, что стало жутко. Я рванул ручку на себя и на миг закрыл глаза…
А что стало с другими летчиками? Чуть разомкнувшись, летят со мной. Строй бомбардировщиков позади. Лихорадочно разворачиваюсь для повторного нападения. Из первой девятки один самолет грузно пошел вниз, второй, чадя, отстал от строя и, сбросив бомбы, начал разворачиваться. Через секунду-две на место вышедших из колонны «хейнкелей» встали другие. Ведущая девятка, хотя чуть и расстроилась, снова приняла плотный порядок и продолжала полет в прежнем направлении.
Каким-то страшным, заколдованным чудовищем представилась мне черная армада, и мы снова обгоняем ее. Невольно возникла мысль, что здесь летят лучшие летчики фашистской Германии, может быть не раз бомбившие Москву, Горький, Саратов и другие наши города. Отпетых пиратов нелегко заставить повернуть назад: очень уж нас мало. К тому же на исходе боезапас и горючее.
Неужели не удастся отразить налет? Я чувствую, что весь дрожу, дрожу от собственной беспомощности.
Злость уже давно перекипела во мне и стала той силой которая упрямо заставляет управлять рассудком. Понял, что наша тройка в таких условиях может выполнить боевое задание только ценой собственной жизни. И сразу все прошлое показалось подготовительной ступенькой к тому, что предстоит сделать сейчас.
Говорят, в такие минуты человек забывает себя. Нет, это неправда! Забыть себя невозможно. В такие мгновения очень хорошо понимаешь цену жизни и потому осмысленно идешь на риск. Кто не готов отдать жизнь за победу, тот не добьется ее. В помутневшей голове никогда не может быть ясной мысли. Только светлый, четкий разум — источник разумных действий. Летчик, потерявший в бою самообладание, охваченный отчаянием, забывший себя, не способен до конца выполнить свой долг солдата.
Разворачиваемся опять навстречу врагу. Последний взгляд на ведомых. Их крылья почти сомкнулись с моими. Я знаю, они не осудят меня. Последний раз гляжу на солнце. Оно уже скрывается за горизонт… Собрав нервы в комок, весь сосредоточиваюсь на «хейнкелях», по-прежнему стройно и грозно плывущих в небе.
На этот раз не командую: «Огонь!», а просто нажимаю на кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боезапасы кончились. Да их сейчас и не надо. В такие мгновения оружие бессильно. «Як» направляю на верхнюю часть переднего бомбардировщика с тем расчетом, чтобы рубануть его винтом, а самому по возможности отделаться только повреждением самолета. Отделаться? Наверно, так же рассчитывали и другие летчики, погибшие при таранах. По крайней мере, летчики, совершившие таран и оставшиеся в живых, имели в виду такой малюсенький шанс. И конечно, долг долгом, но этот шанс не может не влиять на поведение человека.
«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Весь напрягаюсь, готовясь к столкновению.
Но удара не последовало. Бомбардировщики отскочили в стороны. Первая девятка разметалась по небу. Беспорядочно посыпались бомбы с остальных.
Солнце в это мгновение, бросив нам, и только нам, приветливую улыбку, скрылось за горизонтом.
Есть ли труднее работа, чем бой?.. Пожалуй, нет! Как много он требует душевных и физических сил! Мне до сих пор не было понятно образное выражение, что иногда можно воевать только одними нервами. А вот сейчас, когда выключил мотор и почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк, понял эту истину. Видно, некоторые жизненные явления усваиваются только на основе собственного опыта, личных переживаний.
Но вот я заметил подошедшего к самолету Карнаухова, и гнев так заклокотал во мне, что сразу вывел из состояния покоя. В такие моменты человек беспощаден и не знает жалости! А Чернышев? Могучий Емельян в своей ярости был просто страшен. Небольшие черные глаза стали красными, расширились, на лице виднелись вздувшиеся жилы.
Ведь еще в дневном бою мы чувствовали дыхание друг друга, все прошлое нас роднило — и вот на тебе: трус! На Карнаухова мы сейчас смотрели как на врага.
— Трибунал будет судить подлеца!.. Мало того, что сам сбежал, — звено увел с собой..
Хотелось сказать, что, может быть, он и Лазарева бросил в бою, как сейчас только что бросил нас, но Карнаухов, пятясь, с какой-то развязной самоуверенностью огрызнулся:
— Еще неизвестно, кого судить будут. Вы напали на своих дальних бомбардировщиков.
Эти слова не просто ошеломили меня, они испугали той неожиданностью, от которой люди становятся порой заиками. На мгновение я представил, что он прав. Что тогда? Ведь перед атакой я колебался. Что-то страшное, непоправимое надвинулось на меня. Ничего не может быть хуже, унизительнее и преступнее наших настойчивых и расчетливых действий по уничтожению своих самолетов. Ошибка?..
В глазах встала вся армада бомбардировщиков, до мельчайших подробностей припомнился ход боя. Вспомнил Ереван, наши ДБ-3. Они похожи на немецких «хейнкелей». А опознавательные знаки? Ни теперь, ни тогда я не видел их. Да и в большинстве своем при атаках на знаки не обращаешь внимания. Противника определяешь по контурам и воздушной походке. А потом бомбардировщики, как только вывалили бомбы, поспешно начали разворачиваться назад, а не пошли на нашу территорию. Все подтверждало: ошибки не могло быть! Страх начал проходить. Ко мне возвратилась уверенность.
— Почему по радио ничего не передал? — спросил Карнаухова.
— Передатчик отказал.
— Почему тогда, раз признал наших, не сделал никакой попытки предупредить об этом эволюциями самолета, а полез кверху и тут же ушел домой?
— Я боялся, чтобы мои ведомые не стали вам помогать, поэтому и увел их.
