почувствовал приятную усталость, как это бывает после хороших трудов. Роща манила зеленой свежестью. Выбрав удобное местечко, лег прямо на землю, под тень листвы. Большие деревья плотно стояли кругом, наглухо отделив меня от тревожной аэродромной жизни.
Единение с природой вытолкнуло из меня все, что только волновало: бой, запахи бензина и пороховой гари. Лесная свежесть наполняла тело необыкновенной легкостью, и, наслаждаясь отдыхом, я закрыл глаза. Не знаю, успел ли задремать, только громкий, шумливый голос Мушкина мгновенно заставил вскочить на ноги.
— Не зря намедни сорока крутилась. Вот вам письмо.
Письмо было из деревни, от брата Степана, который после тяжелого ранения на Волге находился в отпуске и теперь снова уезжал на фронт.
В конце письма слова мамы, написанные под диктовку (она неграмотная): «Сынок, береги себя, не поддавайся проклятому антихристу Гитлеру. Да зря не рискуй собой. Помнишь, как по глупости своей спустился в колодезь?..»
Как не помнить! Мне тогда было лет восемь-девять. Стояло жаркое лето. Оборвалась бадья, которой с пятидесятиметровой глубины доставали воду. Что делать? Собрались мужики. Спускаться за бадьей никто из взрослых не решался: не было надежной веревки. Тогда и надумали спустить кого-нибудь из мальчишек. Выбор пал на меня. Не представляя опасности, я с превеликой радостью согласился. Доверие взрослых и мальчишеское любопытство взяли верх над страхом.
К концу веревки, как раз в том месте, где крепилась бадья, привязали палку, и я, сев на нее, попросил начать спуск. Сыростью и мраком потянуло снизу.
— Держись крепче! — раздались напутственные голоса. — Когда ногами коснешься воды, передай!
— Держусь!
Точно громом оглушило эхо. На какую-то секунду я испугался чужого голоса, шедшего снизу, но понял, что это за «чудо», и, уже забавляясь, несколько раз повторил: «Держусь!» Взглянул вверх. Там далеко- далеко виднелись диск неба да бородатые головы мужиков. А дальше, где-то в глубине неба, сияли звезды. Не каждому в детстве удается видеть звезды днем. Мне было любопытно и радостно.
— Не балуй, а то… — донеслось сверху. Мужики боялись, что я сорвусь и утону в холодной воде. Вряд ли я сознавал, какому риску подвергаю себя. Это понимали взрослые, но не хотели чем-либо выдать свои опасения. Наконец спуск прекратился, а ноги мои все еще не коснулись воды. Прохлада усилилась. Деревянный круглый сруб, влажный, скользкий, стал шире, чем вначале. Гробовая тишина. Мне стало жутко.
— Почему не спускаете? — с дрожью в голосе закричал я.
Там наперебой заговорили. Слова, гулкие, протяжные, неслись сверху и снизу. Эхо густо заполняло весь сруб глубокого колодца. Потом мне сообщил чей-то зычный голос:
— Веревка вся вышла. Посмотри, много ли еще осталось до воды?
Снова тишина. Подо мной мрак, ничего не видно. Чувствую озноб. Еще ниже спускаюсь по палке и свешиваю ноги. Голые пальцы коснулись жгуче холодной воды.
— Видишь ли бадью?
— Нет!
— Давай «кошкой» пошарь по дну, — командуют сверху.
К палке-сиденью был привязан на ременных вожжах маленький якорек, называемый за острые лапки «кошкой». Отвязываю его и опускаю в воду. Под тяжестью «кошки» вожжи натягиваются. Но вот они ослабли, определяю: «кошка» дошла до дна. Начинаю ее поднимать и опускать, стараясь зацепить бадью. От движений становится теплее. Глаза привыкли к темноте, теперь виден черный блеск воды и в ней отраженный кусочек неба со звездами и головами мужиков. В волнах, поднятых «кошкой», все качается, пляшет и дробится.
Залюбовавшись интересным зрелищем, похожим на сказочную игру, я перестаю двигаться. Все успокаивается, замирает. Сердце радуется чудесам природы. Мужики, видно, тревожатся за меня.
— Что? Достал?
— Сейчас выловлю! — и начинаю снова работать «кошкой», заставляя опять плясать отраженное небо. Бадья не дается. Я упорно ощупываю дно колодца. И вот ремень не идет обратно. «Кошка» за что-то зацепилась. Напрягаю все мышцы, чтобы поднять груз из воды. Поддается. На воде показывается темное кольцо. Догадываюсь: края деревянной бадьи. Пытаюсь ее подтянуть к себе, но не тут-то было: не хватает силенок. Я расстроен. Люди будут теперь ругать меня за беспомощность. Еще попытка. Несмотря на все старания, никак не удается подтянуть к себе бадью, даже не могу ее сколько-нибудь вытащить из воды. А мужикам, видно, не терпится:
— Как дела-то?
У меня ослабла рука. Ремень скользит вниз. Испугавшись потерять вожжи, бросаю веревку, за которую держался, и вместе с бадьей чуть было сам не бултыхаюсь в воду. Не представляя, чем мне это грозило, я не испугался, а только сожалел об утопленных вожжах, ничего не отвечая мужикам. К моей радости, второй конец ремня был привязан к веревке. Вожжи снова в руках. Успокоился и рявкнул во всю мочь:
— Зацепил!.. Только не могу вытащить.
— И не надо! Мы тебя поднимем вместе с бадьей. Попробуй только, не сорвалась ли она.
Вожжи снова натянулись, «кошка» крепко вцепилась в бадью, и я поплыл кверху.
Когда об этом рассказал матери, она расплакалась: ведь я мог утонуть в колодце.
— Ах они, дьяволы, — ругала мать мужиков. — Своих-то парнишек спустить побоялись. А у тебя нет отца, за тебя некому заступиться Вот и выбрали сироту…
На фронте, когда обстановка напряженна, не до воспоминаний. Но письма от родных, которые всегда ждешь с нетерпением, сразу уносят в далекую даль.
«Скоро день рождения отца, — читаю в письме мамы. — Не забудь помянуть. За это бог будет беречь тебя».
Отец! Я его запомнил только в тот день, когда он уходил в Красную Армию. В моем представлении он так и остался большим, сильным, умным…
Было это в 1919 году. На полях односельчане убирали хлеб. Мы с мамой пошли провожать отца. Недалеко от деревни он остановился у несжатой полоски ржи, сорвал один колос, растер на ладони, посмотрел на землю, потом на небо и категорически заявил:
— Провожать не ходите, нужно сегодня все сжать, а то рожь начала осыпаться.
Взял меня на руки и, подняв высоко-высоко, спросил:
— Чего видишь?
Я назвал близлежащие деревни: Сидорове, Гурьево, Горенское да крылатую мельницу в Орешках.
— А Нижний Новгород, Москву, Германию, Америку?
— Не вижу!
— Надо, сынок, учиться. Весь мир увидишь… — И отец опустил, меня на землю. — Учись, и выйдет из тебя зрячий человек.
С надеждой посмотрел на мать.
— Хорошо бы на агронома. — В голосе отца звучала просьба. Очевидно, предчувствовал, что не вернется с войны. Да и кого из тех, кто уходит на войну, такие думки не посещают.
Как ни трудно было матери, а не забывала она о наказе отца. Мне удалось тогда окончить четыре класса сельской школы. Дальше учиться нужно было в городе, в двадцати километрах от деревни. Мама сняла для меня угол и послала учиться в пятый класс.
Никогда не забуду, как каждый понедельник с четвертью молока и караваем хлеба (питание на неделю) я спозаранку уходил из дому в город. Особенно трудно было зимой, когда пробирался ночью по снежным су* гробам, в метель и пургу.
Однажды взял с собой собаку. Не успел отойти от деревни и пяти километров, как собака опасливо завыла и прижалась ко мне. Я наклонился и, успокаивая, погладил ее. В тот же миг невесть откуда посыпались блестящие зеленые шары волчьих глаз. Что-то меня сбило с ног. Собака резко взвизгнула.
Когда опомнился и зажег фонарик, от моего Марзика остались только клочья. Бутылка с молоком разбилась, пришлось неделю сидеть на одном хлебе с водой. С тех пор ночью я всегда держал фонарик в руках, словно пистолет на взводе.
