«Мессеры» полностью предоставили меня во власть своего вожака, и, летя по прямой с повернутой назад головой, я впился глазами в черноносого истребителя. О пилотировании ничего не думаю. Все внимание — на врага. Диск бешено вращающегося винта «мессера» блестит на солнце двумя горизонтальными линиями, похожими на шевелящиеся усы. Надвигаясь, они словно вынюхивают что-то… В эти секунды все движения противника лучше, пожалуй, чувствую, чем свои. Да иначе и нельзя: ведь стоит невпопад шелохнуть самолет — и я пропал. Вот летчик берет меня в прицел, я уклоняюсь, создавая боковое скольжение. Это вводит врага в заблуждение, он думает, что я, погнавшись за проскочившим вперед истребителем, ничего не вижу сзади.
Мгновение решит успех короткой схватки. Но это мгновение, когда тебе в затылок наводят пушки и пулеметы, кажется вечностью. В жилах стынет кровь, и секунды тянутся медленно. Только бы не прозевать, когда враг начнет отворот, на этом я его и поймаю.
Фашист, не понимая, в чем дело, безуспешно ловит меня в прицел. Он так быстро сближается со мной, что вот-вот врежется. На миг становится жутко: а вдруг, увлекшись, действительно таранит? Нет, он не стреляет — значит, действует хладнокровно, а такой не допустит столкновения. На всякий случай я готов отскочить от таранного удара. Из-за ошибки врага нельзя погибать, лучше ему предоставить такую возможность. От нетерпения рождается мысль: «Убрать газ, и „мессершмитт“ сразу обгонит меня. Но тогда потеряю нужную скорость и дам понять противнику, что вижу его, он уйдет резкой горкой».
Черноносый, видимо, не желая пугать меня стрельбой и убежденный в том, что я не вижу его, отваливает вправо, чтобы снова повторить атаку. Его машина с желтым, как у змеи, брюхом хорошо выделяется на голубом фоне.
Сколько пришлось ждать этого мгновения! Резкий доворот. Враг вчеканился в прицел.
Очередь!
И «мессершмитт», пронизанный в упор, взрывается. Только я отскочил от облака огня и дыма, как рядом показался другой фашистский истребитель. Стреляю. «Мессершмитт» шарахается в сторону. Я за ним. Вторая очередь, третья… Попадания есть, только чувствую, что поспешил, снаряды и пули не поразили главные участки машины. Хочу поточней прицелиться, не тут-то было: истребитель закрутил размашистые бочки и в перекрестие прицела никак не попадается.
Конечно, и на таких фигурах можно было бы подловить врага, но нельзя увлекаться. Помню о вражеской паре и оставляю в покое вертящийся «мессершмитт». Осматриваясь, кручу машину по горизонту.
Поблизости никого нет. Не верится! Продолжаю круто виражить. Пустота. Куда девались два вражеских самолета? Гляжу на солнце. В его ярких лучах маячит какая-то точка. Она растет на глазах. Ниже замечаю уходящих истребителей противника. Один отстал, за ним вьется сизо-черный дымок. Выходит, мне удалось все же еще одного подбить.
Радость радостью, но тут же возникают вопросы: «Кто же приближается от солнца? Почему удирают „мессеры“? Ох, противное же сегодня солнце! Неужели оно ослепило меня так резко, что не могу отличить своего от чужого. Кажется, что дальняя точка в лучах солнца — это „як“. Точка движется, движется ко мне. Наш истребитель! Солнце сразу стало словно добрей и ласковей. Теперь понимаю, почему фашисты удирают домой. Эх, милый, хороший, родной „як“!
Пристраиваемся друг к другу. По большой белой цифре на фюзеляже узнаю Емельяна Чернышева.
После возвращения из тяжелого боя, молодые летчики в первые минуты обычно очень возбуждены и разговорчивы: вместе с тем они, как правило, бывают необычно добрыми, мягкими, проявляя порой такие нежности и любовь друг к другу, что потом сами удивляются, как это их угораздило докатиться до таких сентиментов.
На этот раз все были резки и требовательны к себе и товарищам. Мы уничтожили десять фашистских самолетов, два подбили. Однако это не радовало: в бою мы потеряли Ивана Моря и Сергея Лазарева. Один из них выпрыгнул с парашютом, другой упал с самолетом на территории противника. Никто не надеялся, что они вернутся в полк. Аннин ранен, у Чернышева изрядно поврежден самолет. Победа досталась нелегко.
В бою в полной мере выявилась зрелость наших людей, позволившая им критически взглянуть на свои действия. Не каждый, конечно, мог глубоко разобраться в сложных и напряженных перипетиях всех Схваток в воздухе, сделать обобщающие выводы, но трезво судить о них умели.
Мы возбужденно беседуем у самолета.
Карнаухов удивляется, почему Лазарев допустил ученическую ошибку: не имея достаточной высоты, уходил из-под атаки «мессершмитта» пикированием. Меня это словно плетью хлестнуло: напрасно взял Лазарева в полет после бессонной ночи.
— И все из-за этих призывов: «Держитесь на вертикали», «Осваивайте вертикальный маневр», — продолжал сокрушаться Карнаухов. — А зачем вертикаль, когда самое лучшее преимущество «яка» на вираже по горизонтали?
Карнаухов явно не понимал сути и тонкостей вертикального маневра, о котором тогда много говорили и писали в военной печати. Лазарев, видимо, тоже не разобрался в этом.
Требовалось кое-что уточнить. Попросил Карнаухова высказаться о вертикальном маневре.
— Вертикальный маневр? Так это же очень просто. Атаки сверху и снизу, — не задумываясь, ответил Карнаухов на мой вопрос.
Осваивая воздушный бой, мы в основном отрабатывали атаки, исключая такие главные элементы тактики, как построение боевого порядка и организация поиска противника. Поэтому у многих летчиков и сложилось ограниченное понятие о вертикальном маневре.
Способы атак — только частица вертикального маневра. Главное же — в построении боевого порядка, расчлененного по высотам. Это дает и нужную скорость, и инициативу в бою, и обзор в пространстве и обеспечивает взаимную выручку между группами.
Вертикальный маневр увеличивает диапазон атак не только по высотам, но и в горизонтальной плоскости, позволяет выгодно использовать виражи — главное преимущество «яка» перед немецкими истребителями.
— Маневр не самоцель, а средство для уничтожения врага, — пояснил начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Рогачев. — Чего мы добиваемся в бою? Уничтожения противника. Вот и делайте это такими приемами, которые наиболее выгодны вам. На И-16 бой с «мессерами» на горизонтали был единственным средством и нападения и защиты. Помните, гитлеровцы на виражах с И-16 никогда не дрались. Атаковали только с прямой и, если не сбивали, сразу отрывались и уходили для повторного нападения. Теперь виражи нам тоже выгодны, а чтобы их навязать противнику, нужна высота. Высоту же можно завоевать в бою только с помощью эшелонированного построения боевого порядка по вертикали. Не зря немецкие летчики, когда крепко зажмешь их, стараются вырваться то горкой, то пикированием: здесь летные качества «мессершмиттов» не уступают нашим. В таких случаях сбить не просто, но как только гитлеровец встанет в вираж, тут ему и крышка. У Емельяна Чернышева в воздухе отказало оружие: перегорел предохранитель электроспуска пулеметов и пушки. Емельян не мог в напряженный момент боя защитить своего ведущего от истребителей противника. Тогда Иван Моря, не раздумывая, напал на четверку «мессершмиттов», сбил одного, остальных задержал наверху и таким образом помог нам расправиться с «юнкерсами». Это был его последний бой. Иван Моря не вернулся на свой аэродром.
— На моих глазах фриц зашел в хвост «яку», — с грустью вспоминал Чернышев. — Моря, конечно, надеялся, что я отобью «месса». И я бы угробил его. Прицелился хорошо. Нажимаю на кнопки спуска, а оружие молчит. Быстро перезарядил — опять не стреляет… Хотел рубануть винтом, но было уже поздно.
— Вот, глядите, — показал старший техник эскадрильи Михаил Пронин малюсенькую стеклянную трубочку в металлической оправе на концах.
— Из-за такой плюгавенькой штучки погиб Моря! — возмущался Чернышев. — На кой черт тогда эти кнопки?! Когда стоял механический спуск, отказов не было…
Емельян тяжело переживал гибель товарища. Крупный, обычно казавшийся неуклюжим, теперь он был не в меру подвижен, горячился, проклиная конструкторов кнопочного управления вооружения самолета. Летчик ни слова не сказал, как ему, безоружному, трудно было отбиваться от «мессершмиттов», а лишь сокрушался по поводу гибели Моря.
