рядом, а под углом к ней, на ничейной земле. Она мрачно уставилась на него.
— Пришла пора рассказать тебе кое-что о тебе самой.
— Плохо же ты меня знаешь. Мог бы догадаться, что я обязательно пойду за тобой… и за ним… когда вы решили уединиться.
Стенвольду показалось, что лето в одночасье сменилось осенью.
— Ты шла за нами?
— Ну да.
— И все слышала?
— Все.
— Я не хотел, чтобы так вышло, Таниса.
— Думаю, ты сам не знал, чего хочешь. Почему я должна была все узнать таким образом? Почему ты не рассказал мне об этом еще лет десять назад? Или пять? Или хотя бы два года назад?
— Потому что Тизамону я должен был сказать первому, — пробормотал он.
— Вот как, значит. — Ее лицо искривилось. — Ты…
Он вскинул руку, и Таниса, к чести для себя, позволила ему объясниться.
— Если б я сказал тебе в твои двенадцать или пятнадцать, что твой отец — геллеронский мантид- наемник, ты непременно захотела бы встретиться с ним. Посмотреть на мужчину, бросившего твою мать с ребенком в утробе. Я, конечно, не допустил бы этого, но ты, насколько я тебя знаю, нашла бы способ. И тогда он, увидев перед собой живое подобие Атриссы, убил бы тебя — вот и весь сказ. Поэтому я решил молчать до последнего. Может, я и передумал бы, если бы ты спросила — но ты никогда, ни единого раза не спрашивала меня о родителях.
— Мне и не нужно было спрашивать, — оскорбилась она. — Я думала, что ты…
— Нет, — перебил он, — так ты не могла думать.
Его появление в Коллегиуме с младенцем на руках вызвало, конечно, легкий скандал и породило множество сплетен — но когда девочка подросла, всем сделалось ясно, что жуканской крови в ней нет ни капли. Это дало начало новым предположениям, однако слухи об отцовстве Стенвольда скончались естественной смертью. Он думал, что они погребены навсегда — и, как видно, ошибся.
— Что же я, по-твоему, должна была думать? — Слезы горького разочарования текли по щекам Танисы. — Ты растил меня, заботился обо мне. Ты и есть мой отец — вернее, был им до прошлой ночи. Мне и в голову не приходило… а если и приходило, я сразу прогоняла такие мысли. И вот теперь ты просто… я просто…
— Я делал для тебя все, что мог, — грустно промолвил Стенвольд. — И в самом деле растил тебя как родную, держа слово, которое дал Атриссе. Позаботился, чтобы ты начала свою жизнь в Коллегиуме, лучшем из всех известных мне городов, даже сестру тебе обеспечил. Я сделал все, только правду от тебя скрыл.
Таниса молчала, глядя в огонь. Ему казалось, что она никогда больше не станет с ним говорить, казалось, будто он идет по канату — с одной стороны она, с другой Тизамон. Нашли тоже канатоходца!
— Расскажи мне о ней, — сказала Таниса. — Как это получилось? Какая злая судьба привела к моему рождению?
— Прошу тебя…
— Рассказывай.
— Ну что ж… Эта история должна быть тебе знакома. Мы все повстречались в Коллегии. То, что и он был студентом, — Стенвольд кивнул в сторону Тизамона, — может показаться невероятным, однако он все же приехал в Коллегиум в поисках того, что не мог найти дома. Наша странная компания состояла в дуэльном клубе Боевой Доблести. Они были отменные бойцы, я так себе, но из команды меня не гнали. — От милых воспоминаний юности у Стенвольда сжалось горло.
— Какая она была? — Услышав от зеркального отражения Атриссы этот вопрос, он совсем утратил чувство реальности.
— Она сошла с корабля в Коллегиуме, имея лишь то, что было на ней. Все любили ее, сами не понимая, за что. Она получала все, что хотела. Думаю, она происходила из арахнидской знати, из аристоев, но дом ее переживал тяжелые времена. Она не распространялась об этом, никогда не оглядывалась назад, как истая арахнидка. Атрисса обладала всеми искусствами своей расы и прекрасно владела интригой, но сердце у нее было на месте, она умела дружить, и все мы были немножко в нее влюблены. — Каждый тогдашний день представлялся Стенвольду солнечным. Дебаты в аудиториях, дуэли на форуме, занятия механикой. Вся жизнь впереди, и тревожиться не о чем.
— Тизамон, прибывший к нам из Фельяла, оплота закоренелых фанатиков, питал к арахнидам лютую ненависть. Атриссу он тоже на первых порах ненавидел. Он и тогда уже был непревзойденным бойцом, но она почти не уступала ему. Они без конца сражались друг с другом — все остальные им в противники не годились, — и в этих-то стычках его ненависть постепенно сменилась любовью. Мантид, что возьмешь. Если уж они предаются какому-то чувству, то целиком. Теперь он стал ненавидеть себя самого, полагая, что предает свою расу, но и это у него прошло под влиянием твоей матери. — Стенвольд раскрыл свой дорожный мешок. — Сейчас я кое-что тебе покажу. Эта вещь долго путешествовала со мной, дожидаясь своего часа. На всякий случай я и в Геллерон ее взял. — Он достал из плоского кожаного футляра небольшой холст и бережно развернул его.
Лет двадцать назад художники любили писать групповые портреты в жанровой обстановке. Картина представляла пятерых человек, сидящих в таверне и как бы внезапно обернувшихся к живописцу. Краска местами облупилась, но изображение осталось довольно четким.
Молодой жукан слева походил на Стенвольда, как родной сын. Таниса перевела взгляд с лица на картине, круглого и веселого, на освещенное костром лицо мастера. Какие разрушения способно учинить время!
За его стулом стоял, без сомнения, Тизамон. Художник в точности передал враждебное выражение, свойственное его угловатым чертам; железная перчатка на правой, почти не видной руке прикрывала боевой коготь. С левого края развалился на стуле лысый мушид — чаша вина у него в руке перекосилась и грозила пролиться. Справа, на три четверти спиной к зрителю, помещался муравин в тщательно выписанной кольчуге.
В центре, прямо на столе, сидела девушка, чье лицо Таниса ежедневно видела в зеркале — словно среди этих незнакомцев художник запечатлел и ее.
Картина была подписана «Нерон».
— Тизамон — и я, разумеется, — стал объяснять Стенвольд, понимая, что «разумеется» в этом случае не совсем верное слово. — Тот, что с чашей — сам Нерон; свой автопортрет он писал отдельно от нас, перед зеркалом. Он и поныне здравствует где-то на юге — в Мерро, Эгеле, Селдисе. Муравин — это Мариус… его уже нет. Ну и Атрисса, самая красивая из всех женщин, которых я видел. — Он невольно перевел взгляд с портрета на его живое подобие. — Я думал, что с годами в тебе проявится и отцовская кровь, но твое сходство с ней только усилилось. Ни одна мать не смогла бы преподнести ребенку лучшего дара.
— Если бы при этом не оставила его сиротой, — с грустью сказала Таниса. — Рассказывай дальше, Стенвольд.
— Со временем наши пути разошлись. Мариус вернулся в Сарн и стал офицером, я остался в Коллегиуме, твои родители сделались платными дуэлянтами в Мерро. Я рано — возможно, первым из нас — уразумел, какая угроза разрастается к востоку от Нижних Земель. Друзья откликнулись на мой зов — даже Мариус, которому из-за этого пришлось навсегда покинуть свой родной город. Мы сговорились работать против осоидов, понимая, что со временем они двинутся и на Нижние Земли. Их очередной целью стал город Минна, и мы предприняли попытку остановить имперскую армию у его стен. Нерон выбыл: он, как все мушиды, хорошо чувствовал, когда нужно смыться. Атриссы тоже не оказалось в условленном месте, а потом обнаружилось, что нас, как и защитников Минны, предали. Это мог сделать лишь кто-то из нас; Атриссы не было, и Тизамон дрогнул. Он ведь любил ее вопреки всему, что думал о ее расе.
Стенвольд не сразу возобновил свой рассказ. Крики гибнущего города все еще звучали в его ушах. Горожане падали на улицах, осоиды пикировали сверху, ворота рушились, неудачливые диверсанты бежали к летному полю. Солдаты Мариуса вновь смыкали штыки, Мариус вновь погибал в ортоптере. Горе, ярость,
