темнеет в глазах. Опасаясь, что «противник» воспользуется моей слепотой, притормаживаю.
Снова вижу свет. Но где Романенко? Он чуть ли не сел ко мне в хвост. Скорей подальше от такой близости. «Противник» отстал. Он опять сбоку в прежнем положении. Меня разбирает задор, но выше себя, как говорится, не прыгнешь. Я на виражах не в силах побороть Романенко. Нужно придумать что-то другое. Перейти с горизонтального маневра на вертикальный? Это сделать не так просто. «Противник» умен и ловок, он воспользуется переходом и может оказаться у меня сзади. Все же решаюсь. Не выводя самолет из виража, перевертываю его вверх животом и бросаю выше Романенко.
Рывок! И я лечу вниз головой. Но «противник» оказался не там, где я рассчитывал. Он ускользнул и уже в перевернутом положении подбирается ко мне сзади. Несколько секунд, направляя машины друг на друга, оба виражируем вниз головой. Потом новые рывки, и наши «яки» завертелись колесом. Порой перестаешь понимать, где верх, где низ. В глазах то свет, то тьма.
Сколько времени прошло в этом урагане, никто из нас не заметил. Только близость земли заставила обоих опомниться. И мы, точно по команде, кинули машины в небо и разошлись в разные стороны.
— Ну как, хватит? — слышу в наушниках хрипловатый голос Романенко.
— Пока еще есть бензин — скорей на посадку!
На аэродроме, разгоряченные, точно после жаркой парной, стоим друг перед другом. Гимнастерки хоть отжимай. У обоих красные от перегрузок глаза, но оба довольно улыбаемся. Победа никому не досталась, и мы хорошо понимаем почему. Я испытывал такое ощущение, словно давным-давно знаю Романенко. А это был первый день нашего знакомства. Но в небе люди сразу понимают друг друга. И я, как старому приятелю, говорю:
— Здорово у нас получилось!
Саша привел в порядок волнистую черную шевелюру, накрыл лобастую голову пилоткой и шутливо спросил:
— Ты сколько весишь?
— Семьдесят пять кило.
— Я тоже. А рост?
— Сто семьдесят пять.
— И я тоже! А c какого года?
— С двенадцатого.
— Я тоже. — Романенко смеется. — Теперь ясно, почему никто из нас не сумел сесть в хвост. Закон механики — одинаковые тела по весу и объему не могут перетянуть друг друга… Кстати, про лобовую атаку. Я тоже думал с нее как можно раньше свернуть, чтобы выиграть время для виражей, но ты меня опередил.
Я удивился такому признанию:
— Но почему же ты мгновенно перешел на вертикаль? Я решил, что ты заранее это обдумал.
— Что же мне оставалось делать? Это была единственная возможность защищаться. Иначе я проиграл бы бой.
— И ловко же ты этим воспользовался…
— Хотел было только, но ты вовремя разгадал… Откровенно говоря, когда мы начали кувыркаться, я здорово боялся за наши машины: выдержат ли?
— А за себя? — спросил я. — У меня, например, частенько темнело в глазах.
— Это ерунда. Мы все выдержим, — убежденно заявил Романенко.
Вот я и напомнил ему о нашем «бое» и об этих словах.
Сашино лицо просияло:
— Не забыл?
— Как видишь.
За время Курской битвы у Романенко счет личных побед перевалил за двадцать сбитых самолетов. Личная храбрость, летное мастерство, трудолюбие рассеяли настороженность командования. Его снова представили к званию Героя Советского Союза и назначили командиром полка. Я от всей души был рад за товарища.
— Ну как дела на новом посту, привык?
— Привык-то привык. Но наш полк с августа не дрался: готовил для всей воздушной армии молодежь. От фронтовых дел мы порядочно поотстали. Скоро снова воевать. Вот и явился к тебе поучиться, уразуметь, что новенького появилось в воздухе.
Беседовали мы долго. Изменения в тактике приходят так же незаметно, как и смена времен года. Разве кто может указать грань, когда лето сменило весну? Так и в тактике. Любая новая форма боя зарождается задолго до ее официального признания. И чтобы понять, почему применяется тот или иной боевой прием, нужно знать обстановку. Поэтому Романенко интересовала не столько тактика, сколько условия, ее породившие.
Перед отлетом Романенко сказал, что мы напрасно не летаем на штурмовку вражеских аэродромов.
— Сейчас, когда линия фронта установилась по Днепру, лучших условий, чтобы давить немецкую авиацию на земле, и быть не может. Раз мы молчим — противник заговорит. Он не упустит такого момента.
Под вечер для летчиков война как бы кончалась. Здесь, в Прилуках, в ста тридцати километрах от линии фронта, мы чувствовали себя совсем по-домашнему. Боевой день позади. Нервы, мысли — все отдыхало. Даже самолеты, словно понимая настроение хозяев, стояли присмиревшие, ни одним «вздохом» не выдавая своего присутствия.
Возвращаясь с Тимоновым от командира полка, которому мы докладывали о результатах разведки, я увидел Мушкина, механика моего самолета. Сильной струей воды Дмитрий с носа до хвоста окатывал «як», мыл его мочалкой, снова окатывал водой, а потом до лоска протирал ветошью.
— Купаешь? — спросил я Мушкина.
— А как же! Чистота — залог здоровья. Машина всегда должна быть в форме.
С Мушкиным я давно в одном экипаже, и его машина действительно всегда в форме, точно тренированный спортсмен.
— Безусловно, — одобрил Тимонов. — Самолет должен блестеть, как кинжал, а то скорости недодаст.
— Хотите печеной картошки? — предложил механик. — Свежая, крупная…
— С удовольствием, — обрадовались мы. Недалеко от самолета у костра сидели Кустов и Лазарев. Рядом дремала собака. Мы опустились на землю.
Хорошо в такие часы посидеть в кругу боевых друзей, вспомнить прошлое, потолковать по-семейному о делах, о жизни. Я любил эти вечерние беседы, они начинались сами собой, текли непринужденно. Такие минуты дороги и командиру, и рядовому бойцу. Это — часть фронтовой жизни.
— Просто объедение, — восхитился Лазарев, прожевав рассыпчатую, снежно-белую картофелину, отдающую сладким ароматом дыма и тепла.
— Могём попробовать. — Тимонов выгреб из золы большую картофелину. — Прелесть! Недаром раньше в пионерах мы пели: «Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!»
— Да-а. Хорошие были времена. Правда, под вечер и у нас неплохо. Особенно когда вот такая погода. Осень, а теплынь! А вообще-то говоря, лучше работы летчика нет. И повоюешь, и отдохнешь.
— А у танкистов еще лучше, чем у нас, — убежденно заявил Лазарев. — Они воюют только при наступлении, когда вводятся в прорыв, остальное время живут в комфорте.
Сергей был склонен к безапелляционным суждениям. Кустов, хорошо зная характер своего напарника, одернул его:
— Эх ты, знаток! Пробыл у танкистов ночь и все уже постиг.
— Я не кулик, чтобы всегда свое хвалить!
— А зря, Сережа, — заметил Тимонов. — В этом соль жизни. Что же тогда тебя в авиацию потянуло?
— Авиацию я давно полюбил, — с гордостью заявил Сергей.
— А я, по правде говоря, только как поднялся в небо, — заметил Тимонов.
— Почему же ты пошел в летчики?
