Отбыв положенное время над кипящим в огне полем боя, мы, прежде чем взять курс домой, четверкой пошли по фронту, надеясь в свободном поиске прихватить какой-нибудь вражеский самолет. Наконец наткнулись на ФВ-189. Он, прячась в облаках, корректировал огонь своей артиллерии.
Этот тип самолета сравнительно недавно появился на фронтах и обладал великолепной маневренностью и крепкой броней. Стрелок с двумя пулеметами сидел между балок и, имея хороший обзор, мог успешно обстреливать атакующих его истребителей. Сбить корректировщика было не так-то просто.
— «Рама»! — торопливо крикнул Кустов и, имея подходящую позицию, с ходу атаковал вместе с Лазаревым.
«Рама» мастерски уклонилась от огня. Проскочив вражеский самолет, Кустов и Лазарев ушли вверх, чтобы снова изготовиться к нападению. Априданидзе, используя разрыв между атаками, запросил:
— Разрешите и мне попробовать. Может, повезет. Ему еще не приходилось встречаться с «рамой».
Сейчас самый подходящий момент исследовать этот орешек.
— Пробуй! — передал я. — Хорошо бы ее посадить на нашей территории.
Сулам камнем свалился на «раму», но она ловко ускользнула от него. И не только ускользнула, но сумела и укусить. Сулам, как ошпаренный, отскочил от ловкого противника. Я встревожился.
— Ну как, еще дышишь?
— Дышу. Только дырки в левом крыле! А так все нормально.
— Тогда пристраивайся ко мне.
«Рама» в это время улучшила свои позиции и, прижавшись к земле, на полных газах помчалась к фронту. Мы сейчас могли ее атаковать только по одному. Не теряя времени, я занял позицию для атаки, но услышал умоляющий голос Сулама:
— Разрешите мне с ней расправиться?
У него поврежден самолет. Обычно в таких случаях летчики уже не проявляют особой активности. Но я хорошо знал своего ведомого и понял; он не успокоится до тех пор, пока не сквитается с противником.
И мы втроем, отрезав «раме» все пути отхода и зорко охраняя Сулама, предоставили ему полную свободу действий.
Теперь он пошел в атаку уже со свойственными ему аккуратностью и расчетом. «Рама», прикрываясь снизу землей, снова уклонилась от удара. На этот раз ее защитный огонь был особенно яростным, но он уже не задел истребителя. Сулам, умело маневрируя, начал со всех сторон трепать врага. Одна атака следовала за другой.
В стремительности Сулама чувствовалось вдохновенное упорство. Желание победить захватило его целиком. Ответный огонь противника только усилил его натиск. В опасности, как и в веселье, очевидно, есть какая-то притягательная сила. Если бы не знать смысла этого поединка, то можно подумать, что здесь происходит не смертельная схватка, а очень увлекательная игра.
Хотя враг огрызался зло и опасно, но постоянные атаки Сулама уже сбили его с рассчитанного ритма самозащиты. Пилот на «раме» засуетился. Это решило судьбу фашиста. Казалось бы, сопротивление бессмысленно и нужно выполнить ультиматум — сесть на нашей территории. Но враг и не думал сдаваться. Сулам решил его уничтожить. Вот замолчали пулеметы убитого стрелка. Теперь «рама» совсем беззащитна, но она, как умирающий хищник, в предсмертной агонии бросилась на Сулама. Тот от удивления застыл на месте.
— Смотри! — закричали мы. Зрители в такие моменты менее терпеливы, чем участники боя.
Сулам, поняв опасность, уклонился от бешеного натиска противника и, ускоряя неизбежную развязку, окатил его огнем из всего оружия. «Рама» еще некоторое время летела прямо, потом вспыхнула, накренилась и врезалась в землю.
— Ваше задание выполнено. «Рама» сбита, — спокойно доложил мне Априданидзе после посадки. — Разрешите получить замечания.
Такие же слова, только без «сбита», Сулам произнес и после первого своего воздушного боя. А какая произошла перемена! Теперь он спокоен. К нему пришла боевая зрелость.
В двадцать лет — и зрелость? Да. Возмужание на фронте не зависит от возраста, определяется не временем, а боями и внутренней силой самого человека. К одному зрелость приходит через год, а к Априданидзе — за два месяца. Сейчас для него наступила та пора, когда воюют не темпераментом, не азартом и не одним вдохновением, а умением, расчетом.
— Ну, теперь ты окончательно вошел в строй! — Я от души пожал небольшую, но крепкую руку Сулама. Кустов и Лазарев тоже поздравили его с очередной победой и пожелали счастливого пути на трудных фронтовых дорогах.
Такие торжественные сценки после боя бывали у нас в полку редко. Все проходило буднично. На этот же раз бой не походил на обычный. Он был как бы публичным экзаменом для Априданидзе. Сулам сдал его отлично, с увлечением и вдохновенно.
Разве можно воевать с увлечением и вдохновенно? Разве можно с увлечением смотреть смерти в глаза? А страх? А инстинкт самосохранения? Эти чувства подчиняются человеческой воле, которая как бы является внутренним командиром каждого бойца.
Источник страха — боязнь смерти. Но в борьбе за идеалы страх смерти отступает. Воля к победе в бою есть не что иное, как умение целиком подчинить себя своим убеждениям. Подчинить без оглядки, с полным накалом чувств и мыслей. Только тогда к человеку приходит вдохновение в бою, и он способен на подвиг.
Победа равнодушным не дается.
Фашисты наконец выдохлись и перешли к обороне. 1-й Украинский фронт, пополненный резервами Ставки, готовился к новому большому наступлению. Понимая обстановку, мы спешили ввести в строй молодых летчиков, но туманы, ненастье и снег срывали наши планы. Новые самолеты поступали быстрее, чем летчики успевали их осваивать.
По утрам пробивалась заря, багровая, тусклая, тревожная. Пока шли до самолетов, заря не разгоралась, а блекла и, словно обессилев, совсем потухла в быстро возникшем тумане. Туман густой, белый, точно молоко, разливался по Днепру, затопляя берега, Киев, аэродром.
Делать нечего, приходилось возвращаться на КП.
Время тянулось медленно.
В эти хмурые дни пришло письмо от Николая Тимонова. Весточки от него все ждали давно, поэтому письмо, адресованное мне, передали развернутым. Не распечатанным, а развернутым. Оно представляло собой два тетрадных листа, сложенных треугольничком. Его прочли еще в штабе, и, пока оно добралось до моих рук, с ним ознакомились уже десятки людей. Я не был в претензии. Кто знал Тимонова, тот не мог удержаться, чтобы не прочесть письмо и не узнать судьбу товарища.
Удивительный этот человек Тимоха. Лежит весь в бинтах, не может пошевелить ни рукой, ни ногой, а остается верен своему характеру — ни при каких обстоятельствах не унывать. Каждая строка дышит бодростью, жизнью. Ни одного слова жалобы, сожаления. Он словно бы и своей неподвижностью доволен. Ведь надо же написать: «Никогда еще не испытывал такого затяжного блаженства: лежу — и никаких забот. Теперь отосплюсь и отдохну за все прошлое и запасусь элексиром бодрости на много-много лет вперед. Запас карман не тянет. Здесь даже и кормят меня с ложки, и письмо это я, как вельможа, диктую нашей Шурочке. Эта комсомолка каждый вечер приходит ко мне и читает газеты, книги. Так что я в курсе всех военных, хозяйственных и литературных событий. Вот житуха, так житуха! Разве тут не поправишься? Думаю, месяцев через, пяток снова буду летать вместе с вами. Только боюсь, что после этого злосчастного 13 октября, когда меня подожгли, не держите ли вы камень за пазухой. Ведь я не знаю, удалось ли мне тогда отогнать „юнкерсов“ от переправы. А свой самолет потерял, да и себя надолго вывел из строя. Но поверьте, я сделал все, что мог. Напишите мне. В дружбе прежде всего откровенность».
Тимонов в заключение письма, как бы между прочим, сообщил о консилиуме врачей. «Они между собой не договорились — лишать меня одной ноги или нет. Их голоса разделились. Я рад. Безмерно рад! Мой голос будет решающим. А я хочу по жизни твердо шагать на двух ногах. К тому же таких, как я, щупленьких, смерть обходит».
— И ни одного словечка «могём», — подметил Лазарев. — Выполнил обещание комдиву.
— Может быть, он-то и не говорит «могём», — заметил я, — только теперь это слово взял на
