– Да, – сказал Кастет медленно, – я поверил. Очень удачная получилась шутка. Правдоподобная...
– Простите еще раз, – сказал очкарик. Теперь, когда недоразумение, с его точки зрения, благополучно разрешилось, он явно начал чувствовать себя увереннее. – Скажите, а вы действительно дали под эту... под этот проект деньги?
– Да, – думая о своем, сказал Кастет. – То есть не я, люди дали. Серьезные люди, перед которыми за деньги надо отчитаться. Ладно, собирайся, поехали.
– Куда? – опешил очкарик, неприятно удивленный тем, что ничего еще, оказывается, не кончилось.
– Знакомиться с серьезными людьми, – сказал ему Кастет. – Или ты думаешь, что я один буду за ваши шутки отдуваться? Ну, пошел!
Очкарик понурился и двинулся к дверям. На пороге Кастет обернулся. Огромный телевизор с плоским экраном все еще работал, полуголые студентки хореографического училища задорно вскидывали покрытые искусственным загаром стройные ляжки и открывали в такт музыке рты. Теперь, когда ему все доходчиво объяснили, Кастет видел, что в такт они попадают далеко не всегда. Впрочем, это могло ему только казаться; Кастет полагал, что теперь это уже не имеет значения.
Идти к Кексу было не с чем.
Глава 11
Во время утренней пробежки в парке Юрий думал о своем вчерашнем разговоре со Светловым. Разговор был неприятный, тяжелый, и утро выдалось под стать настроению – серое, туманное, с холодным моросящим дождиком, как будто на дворе стоял не конец мая, а начало октября. Откровенно говоря, проснувшись и увидев за окном эту серую муть, Юрий понял, что никакой зарядки ему сегодня не надо, а надо ему, наоборот, завалиться обратно в кровать и соснуть еще часика полтора-два, а если получится, то и все три. Нога у него ныла, реагируя на сырую погоду, и ныли многочисленные шрамы и отметины на теле, и голова тоже ныла и, казалось, была набита сырой ватой, такой же серой, как и это туманное, дождливое утро. До конца осознав, что делать сегодня какую-то дурацкую зарядку он просто-таки не в состоянии, Юрий устало закрыл глаза, сосчитал в уме до трех – не до десяти, как того хотелось организму, а именно до трех, потому что три меньше десяти на целых семь, – а потом открыл глаза, резко отбросил одеяло и вскочил раньше, чем успел об этом пожалеть. Через пять минут он уже бежал по мокрому асфальту, расплескивая подошвами мелкие серые лужи и направляясь к парку.
В парке, как уже было сказано выше, Юрий размышлял, заново прокручивая в уме свой вчерашний разговор с Дмитрием Светловым. Теперь, когда горячка спора прошла, эмоции отодвинулись на второй план, и Юрий смог по достоинству оценить выдвинутую Светловым версию.
Он думал о женщине, которую мельком увидел в коридоре дома Медведевых, – красивой, ухоженной, богатой женщине, которая показалась ему немного печальной. Это была не «одноразовая дама» из тех, кого Юрий время от времени приводил в свою холостяцкую берлогу, и не простая домохозяйка вроде Людмилы Веригиной и миллионов им подобных; это была дама из высшего общества, привыкшая к поклонению, с детства окруженная красивыми, дорогими вещами, никогда не знавшая мелочных волнений и забот о хлебе насущном, – словом, это была одна из тех женщин, о которых Юрий имел лишь самое смутное представление и которых он решительно не понимал. Однако кое-какой опыт общения с такими дамами у него имелся, и опыт этот был по преимуществу печальным. Он, опыт, свидетельствовал: именно такие женщины и совершают настоящие, преднамеренные, хорошо продуманные преступления. Простая тетка- лимитчица вроде Людмилы Веригиной или дворничихи тети Паши может сгоряча пристукнуть пьяного мужа утюгом, но и только; уличная девка не всегда может устоять перед искушением слямзить то, что плохо лежит, или капнуть в бокал клиенту какой-нибудь дряни, после которой тот и не вспомнит, где он был, что делал и кто его обобрал до нитки. На большее ни у той, ни у другой не хватит ни времени, ни фантазии. Лишь богатая, ничем не занятая, прекрасно образованная, умная и развитая женщина может выносить тонкий план настоящего преступления из тех, что описаны в детективных романах, – выносить, не спеша подготовить все необходимое, а затем хладнокровно и безошибочно все провернуть. Разумеется, сами они никогда не станут пачкаться о грязную работу, для этого поблизости всегда отыщется кто-нибудь, самой природой предназначенный для проламывания черепов и незаконного ношения огнестрельного оружия, – кто-то, кто в конце концов угодит за решетку или погибнет при странных обстоятельствах, не исключающих возможности самоубийства...
«И потом, – думал Юрий, пробегая сырыми аллеями, – насчет графа Монте-Кристо – это я зря. Такой накал страстей, как тот, что описан у Дюма, в реальной жизни практически невозможен, да и необязателен. Достаточно стойкой неприязни и одного принятого сгоряча решения – например, решения отомстить, восстановить попранную справедливость, – а остальное сделают обилие свободного времени, богатая фантазия и практически безграничные возможности, предоставляемые большими деньгами. Такую женщину, как Марина Медведева, ничто не остановит на пути к намеченной цели, и с курса ее ничто не собьет – ни страх наказания, в которое она не верит (и, кстати, правильно делает – кто ж ее, такую, заподозрит, кто сумеет до нее допрыгнуть, чтобы наказать?), ни какое-то там абстрактное человеколюбие. Потому что, когда всю жизнь смотришь на людей сверху вниз, с вершины огромной денежной горы, поневоле начинаешь воспринимать их не как живых людей, а как картонных марионеток, как часть декорации, которая окружает единственного на всем белом свете реального человека – тебя».
«А что? – подумал Юрий. – Светлов прав, все очень складно получается. И даже, черт возьми, правдоподобно. В молодости она пережила довольно сильное потрясение, которое ею, неженкой, папиной дочкой, принцессой, наверняка было воспринято очень болезненно. Жениха посадили, друзья его предали, да еще и пристают к ней, убитой горем невесте: да ну его, мол, твоего зэка, выходи лучше за меня! Мир к ней несправедлив, есть все основания полагать себя несчастной страдалицей... Живет с нелюбимым человеком, он ей противен – и чисто физиологически, и вообще, – так что рана не заживает, страдания только усугубляются...
Страдания, конечно, воображаемые, высосанные из пальца, настоящего горя она и в глаза не видела, но какая разница? Она-то уверена, что до нее никто в мире так не страдал, а значит, так оно и есть – по крайней мере, с ее точки зрения. Вот она и мстит своим мучителям, а что месть ее неадекватно жестока, так это тоже можно понять – она-то всей этой крови не видит, для нее это что-то вроде кино, в котором она играет главную роль...»
Он попытался вспомнить лицо Марины Медведевой – красивое, холеное, немного печальное и слегка надменное, – но вспомнил только короткую стрижку и острые звездочки бриллиантов, блеснувшие ему в глаза с изящных мочек ее ушей. Теперь ему казалось, что так и должно быть. Какое там к дьяволу лицо? Бесстрастная, гладкая маска, под которой скрывается отвратительная морда кровожадного зверя... Да нет, пожалуй, не зверя – звери все-таки млекопитающие, теплокровные, их можно понять, – а хищного насекомого, вроде богомола, только большого, ростом с человека, и умело человеком притворяющегося...
Поймав себя на этом ощущении, Юрий усмехнулся и подумал, что он, как ни крути, человек настроения. Вчера с пеной у рта защищал Марину Медведеву от нападок господина главного редактора, а сегодня накрутил себя до того, что готов прямо сейчас пойти и раздавить ее в лепешку, как мерзкую ядовитую букашку. «Нельзя так, – подумал он, – некрасиво это, да и неумно. Надо бы с ней поговорить, что ли... Ох, трудненько это будет, тяжелехонько! Муженек-то у нее, по всему видать, ревнивый, да и потом, кто я для него такой, чтобы он позволил мне его жену допрашивать? То-то, что никто, и звать меня никак. Да только, похоже, без этого разговора и впрямь не обойдешься...»
Он понимал, что без очередного неприятного визита в дом Медведевых ему действительно не обойтись. При прочих равных условиях он бы, наверное, постарался этого избежать, но ему не давала покоя надпись, выцарапанная кем-то на борту разбитой машины Кудиева. Кто это мог сделать, когда? Ведь во дворе все время торчит охрана! Чужого они бы непременно заметили, как заметили фотографа Сеню, а заметив, скрутили бы в бараний рог или просто вытолкали взашей – в зависимости от того, в какой момент и
