– Мне бы совета спросить у знающих людей, – неожиданно сказал Филатов.
– Вот это правильно, – одобрительно заметил Копченый. – А люди, это старые посидельцы, люди в законе. У них надо спрашивать. Они знают, кто за кем стоит. Только это информация дорого стоит. Простым мужикам никто такой информации не даст.
Филатов промолчал, понимая, что ожидать помощи не приходится, хотя, вероятно, Барулин и Светлов уже бросились искать его.
– Ну, а теперь о серьезном, Юра. Расскажу тебе маленькую историю, чтобы ты понимал, что у нас здесь творится. В нашей камере сидела братва из новых. Вот таких придурков, которые у Аганесяна и прочих в шестерках ходят. Вели они себя нагло. Наших воровских обычаев и законов не уважают. Сидел у нас тут Петя Швед – известный авторитет – попал с этими отморозками в одну камеру. Поначалу все было нормально, а потом произошел конфликт у него с Акапяном, который из новых. Короче, Шведа избили и всех остальных. Они думали, что это им с рук сойдет, а нет. Легавые это так себе – затеяли в Бутырке криминальное расследование. Однако воры в законе, Юра, находящиеся в Бутырке, «поставили минус этой камере», то есть, иными словами, вынесли им приговор, а один из воров даже написал: «Ломать хребты и горбы на всех пересылках, сборках и так далее». Камера была известна еще тем, что в ней сидел маньяк- насильник по кличке Студент, который тоже принимал активное участие в избиении уголовного авторитета. Он тоже избивал «братву». И это еще больше привело в бешенство настоящих людей.
Однажды ночью неожиданно открылись двери камеры и вошли смотрящий и еще пара «быков». Они потребовали, чтобы наиболее активное ядро 4-й камеры пошло на разборку, на стрелку с ворами. Во время разговора началась перепалка, которая закончилась дракой. Ребят сильно избили и вынесли им смертный приговор. Братва из новых тогда прекрасно понимала, что после «минуса» и после этой стрелки участь их решена. Настроение у всех резко упало. Тогда они обратились ко мне – я был назначен смотрящим за этой камерой. Они просекли, что я хорошо знаю людей, и просили помочь восстановить истину. Мне пришлось рассказать через адвоката всю историю, кто прав, кто виноват. Конфликт исчерпали, а кому-то пришлось откупиться в воровской общак. Вот так, Юра, здесь решаются все вопросы. Слушай авторитетов, людей, будь честным мужиком или, на худой конец, фраером, но не бычься и не устанавливай своих порядков, мы здесь этого не любим. Если видишь, что кто-то обидел тебя – скажи смотрящему, но сам в драку не лезь.
– Сегодня вечером они будут здесь – доверительно сказал Копченый.
Филатов промолчал, понимая, что все это вполне реально, хотя не верилось в рассказ смотрящего за камерой.
– А ты, братан, не напрягайся, – отдыхай сейчас. Но предупреждаю тебя, не говори ничего лишнего.
Филатов промолчал.
– Ты мне нравишься, Филатов, – ухмыльнулся Копченый так, что Филатов сразу не понял, всерьез он это говорит или нет. – Э, да ты мне не веришь? Зря! Мне здесь все верят. Потому что я человек, братан, понимаешь? А все остальные таковыми назваться не могут. И дело не в том, что я сильный человек, а потому, что меня уважают.
Филатов посмотрел на его руки – они были все в шрамах и наколках – по всему этому можно было многое сказать о человеке, но самое главное, что эти руки поведали многое, ломали последний ломоть хлеба на зоне, а могли и кого-нибудь лишить жизни.
А теперь в этих твердых, испещренных морщинами руках заключается чья-то жизнь.
– Что, нравится? – ухмыльнулся беззубой улыбкой Копченый.
Филатов тоже ухмыльнулся в ответ и невольно отвернулся и посмотрел в зарешеченное окно. Что там на воле? Где Барулин? Светлов? Неужели никто не заметит его отсутствия? Или, наоборот, за этими стенами они предпринимают попытки узнать, куда он пропал? Филатов не привык к бездействию, тупому сидению в одной точке. Он наблюдал за арестантами и понимал их действия, все были заняты каким-то делом. Кто-то перечитывал в двадцатый раз потрепанный журнал, а кто-то строчил письмо или жалобу на волю. Но в большей степени люди были заняты обычным трепом. Был и свой поэт, которого звали Сережа. Когда он затягивал какие-нибудь стихи или песню, вся камера ухохатывалась, а иногда внимала ему серьезно.
Филатов постоянно ощущал на себе любопытные взгляды сокамерников, которые как будто вопрошали: как ему выпал такой почет сходу въехать в их коллектив.
– Э, да ты не грусти, – все так же обнажив беззубую улыбку, произнес Копченый. – Я тебе скажу вот что, – вдруг став серьезным, признался: – Сегодня будет шмон. Но это так, для отвода глаз. Здесь это происходит не так часто. Но после этого вертухаи успокаиваются, как будто бы сделали большую работу. Идут, напиваются или уходят домой, зная, что получат за свою сучью работу.
Незаметно прошел день. И после вечернего шмона, когда все успокоились, наступила странная тишина. Странная, потому что здесь ее не может быть по определению. В тюремном коридоре всегда можно было слышать какие-нибудь звуки, шаги проходящих конвоиров и лязг замков. В тишине можно было услышать даже мысли лежащего рядом на нарах собрата по несчастью. Но нет ничего более странного, чем тишина в тюрьме.
Филатов понял, что это произойдет скоро. Откроются двери и появится он – Ашот, кого боятся даже охранники, а администрация не может ничего сделать. Точнее, может с ним сделать все, что угодно.
Филатов представлял Ашота худым и высоким мужчиной, который молча вершит судьбы людей. Но если он согласился прийти и поговорить, значит он не такой сильный. Значит, ему нужны такие, как Филатов. А может быть это последние секунды, когда Филатов спокойно размышляет обо всем этом. Может, эта встреча будет последней и это элементарная подстава. Он мысленно разбил помещение камеры на несколько квадратов, чтобы отыскать возможные пути отхода, возможные блоки в этом спертом пространстве. «Если их будет несколько человек, то, может быть, это и к лучшему – они не смогут развернуться и у меня будет преимущество. А если это в самом деле подстава и они рассчитывают настроить против меня всю камеру, – думалось в тишине Филатову. – Нет, нельзя никому доверять». Размышляя, Филатов подумал, что, может быть, никакого Ашота нет и все это выдумки для простачка. Все сейчас преспокойно дрыхнут, а я чего-то жду. При этом Филатов невольно улыбнулся. «А может ты стареешь, старый бродяга?» – подумал он про себя.
Когда прошел еще час, а может быть и больше, Филатов услышал, как открываются двери, и машинально приподнялся на нарах, чтобы вглядеться в гостей. «Значит, не врал Копченый», – подумал Филатов.
В камере, где и так мерцающе горел свет, показалось, что его стало еще больше – свет с коридора проник в камеру. Но поначалу в нее никто не заходил – кто-то стоял в коридоре и они переговаривались между собой. Он услышал отдаляющийся голос надзирателя, и тогда несколько человек вошли в камеру. Спящие все это время подследственные не поднялись со своих кроватей, никто не встал, чтобы подойти к гостям камеры, кроме Копченого.
Гости говорили негромко, и, всматриваясь в них, Филатов понял, что наверное ошибся, представляя себе Ашота. Все трое были абсолютно не выдающимися и не запоминающимися людьми. Если бы он встретился с ними на улице, то наверняка бы не приметил. Люди как люди. Тот, что заговорил с Копченым и вовсе был ниже других ростом, однако коренастый, жилистый мужик. Говорил в основном Копченый, и разговор этот можно было понять только местами. И дело тут было не только в специфической зековской лексике, но и в том, что говорилось все туманно. Ведь от разговора со старшим в камере зависело очень многое, и если вошедший авторитет мог заподозрить что-то неладное, он мог запросто закончить на этом разговор или неожиданно принять какое-нибудь решение. Наверняка смотрящий за камерой решал и другие вопросы, которые мог разрешить только Ашот.
То, что здесь, в образцовой по сравнению с другими местами камере, существовали и другие, воровские законы, Филатов смог убедиться хотя бы на последнем примере – надзиратель любезно согласился уйти в сторону, чтобы не мешать Ашоту заниматься своими делами. В последнее время Бутырка с новым начальником этого заведения переходила на новую форму работы. И все из-за того, что здесь недавно был совершен побег. Отвечать пришлось прежнему начальству, которое было в основном уволено или переведено в другие тюрьмы. А новый руководитель этого учреждения приехал из другого города и начал наводить свои порядки. Да и других надзирателей и всяческих чиновников стали преимущественно набирать из глубинки. Москвичи не хотели идти на такую работу. Впрочем, Филатову на все это было
