— Ну нет, — ответила Волошина, усаживаясь рядом со мной, — здесь, так сказать, наша база, а большую часть времени мы будем проводить в горах. Летом, конечно. У вас тут хорошо в горах, — добавила она, посмотрела на меня и вдруг улыбнулась.
Я молчал.
— А вам что, здесь не нравится? — неожиданно спросила Волошина.
— Почему это вам так кажется?
— Ну… не знаю. Вы все время в каком-то странном настроении. Точно чем-то недовольны. Я права? Впрочем, это, может быть, только я на вас так действую… отрицательно?
— Вы тут ни при чем. Просто производственные неполадки, — ответил я, сознавая, что говорю полуправду.
— А я вот не могу долго быть в плохом настроении! — задорно сказала Волошина. — Наверное, это от глупости? А?
— Нет, почему же…
— Объясните, товарищ Арефьев, — продолжала Волошина, — почему вы все-таки предсказали мне такую печальную будущность? Нет, нет, — заторопилась она, — я уже не обижаюсь, мне просто любопытно. Очевидно, во мне есть что-то не внушающее доверия. Наверное, я просто ростом не вышла. Так? Когда по окончании института комиссия распределяла нас, мне предложили работу в аппарате, в Свердловске. Посмотрели на меня и спрашивают так сочувственно: «А не трудно ли вам будет, девушка, в экспедициях?» Я чуть было не нагрубила в ответ. А потом, когда вышло по-моему и председатель поздравил и протянул руку, я и подумала: «Ладно, сейчас я тебе покажу!» А ну-ка, дайте руку, — внезапно попросила она меня.
Я протянул ей руну. Не могу сказать, что почувствовал боль от ее короткого пожатия. Но тем не менее оно было неожиданно сильным. Впрочем, у меня не было оснований сомневаться в силе Волошиной после того, как она с таким упорством тащила свои мешки. Чтобы доставить ей удовольствие, я воскликнул преувеличенно громко: «Ой!»
— Ну вот, видите! — Волошина рассмеялась. Я в первый раз услышал, как она смеется. У нее был мягкий, заразительный, по-детски звучащий смех. — Председатель был старичок, и тоже вот так же воскликнул: «Ой!».
— Вы что, занимаетесь спортом?
— Спортом? Да нет, что вы! Просто походите вот так два сезона в экспедициях — лучше всякого спорта натренируетесь.
— Но ведь когда вы жали руку председателю комиссии, экспедиции были еще впереди?
— Да, вы правы, — сказала Волошина и вдруг помрачнела. — Руки у меня такие, наверное, не от мешков с камнями. Я одна с матерью жила, отца в первые дни войны не стало. Мать у меня болела все время… Я, сколько помню себя, и дрова носила и ведра с водой… От этого, может быть…
Она как-то растерянно посмотрела на свои ладони, точно впервые увидела их, и удивилась.
— Вот только левая, у меня слабее, — тихо сказала Волошина, — сейчас-то ничего, а раньше совсем плохо было. — И я увидел на ее левой ладони широкое темное пятно — как шрам. Он не бросался в глаза, его можно было заметить, только приглядевшись, видимо шрам зарубцевался уже давно.
— Что это у вас? — спросил я. — Вы упали? Поранили руку? Обожгли?
Волошина тотчас же убрала руку.
— Так, ерунда, — быстро проговорила она. — В детстве…
— А где вы жили в то время?
— В Ленинграде.
— Во время блокады?
— И до и во время. Потом эвакуировались в Свердловск. Только это уже в сорок четвертом году было.
— Но как же вы там жили? И во время голода?! — воскликнул я, понимая, что мой вопрос прозвучал наивно.
— Так же, как и другие. А, не хочу сейчас вспоминать об этом! — Ирина встала. Я тоже поднялся.
— Теперь я займусь своими камнями, — не глядя на меня, сказала Волошина. — А вам спасибо.
На этот раз она не протянула мне, руки, только кивнула головой.
…Я шел и думал об Ирине. Мне казалось, что я снова совершил какую-то бестактность. Воображение мое рисовало страшные картины ленинградской блокады, о которой я знал только по книгам и кинокартинам. Зима, занесенные снегом улицы, первых этажей домов не видно, обледенелые, вмерзшие в снег трамваи и автобусы, обрывки троллейбусных проводов, полумертвые от голода люди…
Но ведь она была тогда совсем маленькой девочкой, почти ребенком! Сколько ей было лет, когда началась война? Не больше восьми или девяти, наверное… А я, дурак, шляпа, полез тогда, у палаток, читать ей свои нотации!.. И сейчас тоне… Следовало бы расспросить ее обо всем поподробнее, может быть ей нужна какая-нибудь помощь, созет…
В следующий раз надо обязательно поговорить с ней подольше.
Наступила зима. Моя вторая заполярная зима! На долгие месяцы ушло от нас солнце, повалил снег, закружили метели… Но как непохожа была эта зима на ту, предыдущую! Тогда нам казалось, что мы живем во тьме, редкие фонари чуть рассеивали мрак полярной ночи.
Теперь же не только строительная площадка, но даже автомобильная дорога, соединяющая нас с Тун-дрогорском, была ярко освещена. Каждый, кому довелось бы впервые оказаться на нашей площадке, был бы ослеплен светом тысячеваттных электроламп, оглушен раскатами взрывов, звоном электровозов, выкатывающих из штольни вагонетки с породой, гудками автомашин… Ему и в голову бы не пришло, что наше строительство в прорыве.
В ту, прошлую зиму мы жили плохо, в полутьме, сначала в бараках, а потом в сырых, только что выстроенных домах. Но каждый из нас хорошо знал, что ему надо делать. Каждый день мы видели перед собой цель — стену забоя, которую надо было пробить, и идти вперед, только вперед. Мы знали, что будем делать и завтра и через месяц. Никто не задумывался над вопросом: а что завтра?
Сегодня этот вопрос стоял перед всеми нами.
Программа по бетонированию выполнялась не более чем на четверть. Опять не хватало цемента. Недель пять мы работали нормально: вагоны с цементом, которые помог получить Баулин, выручили нас. Но по мере того, как запасы подходили к концу, вопрос: «А что будет дальше?» — неумолимо вставал перед нами.
Я написал письмо в главк. Ответа мы не получили.
Снова и снова приезжая в Тундрогорск, я с волнением и надеждой входил в здание управления комбината. И, встречая в коридоре кого-либо из снабженцев или плановиков, я с тревожным ожиданием заглядывал им в глаза. Я ждал от них только трех слов: «Главк прислал телеграмму». И они знали, что я жду этих слов. Я думаю, не было на комбинате человека, который не знал бы, зачем я приехал сюда в очередной раз. Но телеграммы не было. И люди отводили глаза при встрече или, наоборот, старались опередить меня и первыми обращались со словами: «Ничего нет, Арефьев».
И я садился в автобус и ехал на свою стройку и потом, подходя к конторе, снова тешил себя надеждой, что за час моего отсутствия что-то произошло, пришла телеграмма, может быть, как раз в те минуты, пока я ехал из Тундрогорска обратно. Войдя в кабинет, я прежде всего хватал телефонную трубку, вызывал диспетчера и, едва услышав его хрипловатый голос, нетерпеливо спрашивал: «Что нового?»
Диспетчер начинал долго и, как мне казалось, нудно перечислять цифры и происшествия, которые, по существу, ничего не определяли и ничего не могли изменить. А телеграммы все не было.
…То утро началось, как обычно. В девять часов в моей комнате собрались главный инженер Орлов, начальник западного участка Рожицын, начальник восточного Королев и сменный диспетчер.
Эти утренние планерки стали для меня сущим мучением. Мне казалось отвратительным лицемерием, что все мы, деловые, серьезные люди, собираемся каждое утро и говорим о том, сколько взорвано породы, сколько доставлено лесоматериалов, почему ночью сгрудились вагонетки и застопорили движение, как выполняется план по бетонированию… Говорим в то время, когда каждый из нас знает, что все это уже не так важно, что большая, готовая часть туннеля, предназначенная для бетонирования, вот уже несколько
