По первым же словам этого человека я понял, что он из лагеря, располагавшегося некогда в нашем районе. Этот лагерь был ликвидирован.
— Указник? — вырвалось у меня, вместо того чтобы спросить, не сидел ли он в лагере по указу о хищении социалистической собственности, — из уголовников таких было в лагерях большинство. Я тут же понял, что поступил бестактно, но было уже поздно.
— Вы меня лагерем не попрекайте, — истерически выкрикнул человек с расстегнутым воротом, — я свое отбыл! Это что же такое, братки, — жалобно обратился он к остальным, — тут по делу по своему кровному приходишь, правды ищешь, а тебя, значит, старым кнутом да по морде?!
Я почувствовал, что краснею. Меньше всего мне хотелось попрекать этого человека его прошлыми грехами.
— Я больше ничего не могу вам сообщить, — сказал я, обращаясь не к нему, а ко всем остальным. — Мы принимаем все меры, чтобы получить цемент. Вопрос перед главком уже поставлен.
— А пока? — крикнул парень в брезентовой куртке, тот самый, что начинал разговор. — А пока что? В кулак свистать? А может, решили прикрыть всю эту лавочку?
— Как это — прикрыть?
— Ну так, как главный инженер пишет. — И он вытащил из кармана сложенную вчетверо нашу сегодняшнюю газету.
Я закусил губу и промолчал.
— Вот что, — сказал я наконец (эта мысль внезапно пришла мне в голову), — вы можете, если хотите, приобрести пока другую специальность. Мы организуем курсы бурильщиков. Бурильных работ у нас хватает.
— За парточку, значит, — насмешливо протянул тот, с расстегнутым воротом, — а какая, извиняюсь, зарплата во время этого высшего образования?
— Заработок, естественно, будет пока несколько ниже, — ответил я, — но как только вы кончите курсы и начнете работать, он сразу резко повысится.
— Не согласны! — крикнул он, и его поддержали многие голоса. Все заговорили сразу.
— Пошли, братки! — внезапно, перекрывая шум, выкрикнул тот, с голой грудью; и все, подчиняясь его громкому голосу, так же скопом, как и вошли, вывалились из кабинета. Видимо, этот человек был заинтересован в том, чтобы мы расстались, так и не договорившись…
Через два дня мы обсуждали сложившееся положение на заседании бюро нашей партийной организации. Но прежде, чем рассказать о нем, я хочу снова вернуться к Григорию.
Когда я сообщил ему о своем разговоре с группой бетонщиков и о том, какую «популярность» успела уже получить его статья, Григорий и вида не подал, что сожалеет об этом. Странно подумать, но мне показалось, что он даже доволен, даже гордится своей неожиданной «славой».
Действительно, через несколько часов после выхода газеты на нашем строительстве не было человека, который бы не прочел статью Орлова. Григорий ходил именинником. Я полагаю, в душе он вел торжествующий диалог со мной: «Что, видел, Андрей Васильевич, съел, убедился? Все считают, что я прав, смел, не побоялся поставить точки над «и».
Видимо, сказывалась романтическая приподнятость Григория: ему очень хотелось всегда быть смелым, честным, неподкупным, человеколюбивым. И чтобы все знали об этом!
Я решил в беседах с Григорием больше не возвращаться к этой злосчастной статье. Но разговор о ней все-таки возник, и случилось это на заседании бюро, которое собралось через два дня после того, как появилась статья.
В эти два дня я избегал встреч с Трифоновым. Когда он зашел ко мне в кабинет, я сказал, что очень занят, прошу извинить, и обещал к вечеру прийти в партбюро. И не пришел.
Я чувствовал, что разговор обязательно коснется статьи, что мне придется сказать Трифонову все, что я о ней думаю, и волей-неволей мы создадим какой-то блок против Орлова. Этого я старался избежать всеми силами. Наверное, с принципиальной точки зрения я был неправ. Но в своем одиночестве я слишком дорожил дружбой Григория, слишком был уверен, что история со статьей — всего лишь проявление той маленькой слабости Орлова, о которой я уже говорил, — чтобы руководствоваться только принципом. Мне хотелось, чтобы он понял все до конца, сам открыто признал, что был неправ, напечатав такую статью.
Я ждал. Мне удалось избежать беседы с Павлом Харитоновичем. Но предотвратить разговор о статье на бюро было уже не в моих силах.
В состав бюро входили, помимо Трифонова, Орлова и меня, бригадир бетонщиков Свиридов и рабочий-подрывник Анисимов. Нам предстояло обсудить положение на стройке. Я сделал небольшое сообщение, всем членам бюро вопрос был ясен: ведь не проходило и дня, чтобы мы не встречались. Я доложил, что вопрос о цементе по-прежнему остается открытым, ответа из главка еще нет. Затем я поделился с членами бюро своими соображениями о второй профессии для бетонщиков.
Я говорил, стараясь не глядеть на членов бюро, потому что был уверен, что в глазах каждого из них я прочту вопрос: «А как же насчет статьи Орлова? Какого вы о ней мнения, товарищ Арефьев?»
Я говорил, сознавая, что делаю глупость, что совершенно немыслимо, чтобы начальник строительства, выступая на партийном бюро, не коснулся только что появившейся статьи в газете, статьи на самую животрепещущую для всех нас тему. Однако я увильнул. Кончив говорить, я впервые посмотрел в глаза Трифонову и прочел в них недоумение и осуждение.
Слово «статья» произнес Трифонов. Он не без ехидства спросил меня, читаю ли я городскую газету, и если да, то каково мое мнение о статье топарища Орлова. Я ответил, что газету читаю, статью видел, но полагал, что поскольку автором является член бюро и он присутствует здесь, то будет правильнее, если на эту тему будет говорить сам Орлов.
Что я еще мог сказать? Не мог же я заявить, что хотел дать Григорию время, хотел дать ему возможность по собственной инициативе, а не в порядке ответа на критику, осудить свою статью. До сих пор Григорий не использовал этой возможности. Мешало, видимо, его честолюбие. Я готов был поручиться, что это честолюбие не имеет ничего общего с карьеризмом. Просто в моем друге было что-то от актера: он любил быть в центре внимания, ему нужны были зрители. Ему нравилось быть «автором нашумевшей статьи». Но одно дело — покрасоваться в случайных разговорах на стройплощадке, другое — занять четкую позицию на заседании партийного бюро. Тогда, в разговоре со мной, Григорий согласился, что сделал ошибку… Теперь-то, на бюро, он, конечно, повторит это!
Выступление Григория оказалось для меня совершенно неожиданным. Признав, что некоторые фразы в статье, быть может, действительно звучат недостаточно четко, он заявил, однако, что в целом считает статью правильной. Я слушал, не веря своим ушам. «Что с ним? — думал я. — Неужели два дня дешевой популярности убедили Григория в том, что игра стоит свеч и статью есть смысл отстаивать?»
Заявление Орлова вызвало резкий отпор Трифонова. Я редко видел его в состоянии такой запальчивости. Он сказал, что считает статью двусмысленной, и затем — этого я уже никак не ожидал — старик сосредоточил весь огонь… на мне. Придравшись к тому, что я ни словом не коснулся статьи, Трифонов обвинил меня в политическом благодушии, обывательской терпимости и еще черт знает в чем.
Речь Трифонова глубоко обидела меня. Конечно, ему ничего не известно о моем разговоре с Орловым, о том, что я первым выложил Григорию все, что думаю о его статье. «И все же, — думал я, — Трифонов знает меня не первый день, мог бы все-таки выбирать выражения».
Поэтому я только возмущенно пожал плечами, когда старик, кончив свою речь, спросил, кто хочет говорить.
Слово взял член бюро Свиридов.
Я с тревогой ждал его выступления. Свиридов работал на укладке бетона. Нехватка цемента непосредственно отзывалась на его плане и, естественно, на заработке. Я боялся, что он присоединится к нападкам на меня. Не из-за этой статьи, нет: я предполагал, что Свиридов воспользуется случаем, чтобы покритиковать меня как руководителя, который не в состоянии обеспечить бетонщиков работой.
Свиридов был молод, но сух и неразговорчив. В свои двадцать семь — тридцать лет он казался человеком, много видевшим и пережившим. Собственно, так оно и было в действительности. Когда выбирали партийное бюро, Свиридов рассказал свою биографию. Его родители погибли во время войны. Он
