нет, особенно если она такая забавная и нарядная. Другое дело, когда толпы людей собираются на открытие по случаю создания новой модели кофеварки! Но здесь вступают в силу уже совершенно другие аргументы…
Фотография. Приключения за сценой
Мне всегда казалось, что фотографией увлекаются люди с плохой памятью. Они сентиментальны, но забывчивы. Поэтому стремятся каждое новое впечатление зафиксировать на пленке. Пройдет время, они встряхнут своим фотоальбомом, тут же «…в туманной памяти виденья оживут…», и опять все повторится – рассвет над Эйфелевой башней, падение в пруд, правое крыло лебедя, уносящего ноги из этого пруда, перекошенная морда сторожа, не вовремя проявившего интерес к происходящему, и так далее, вплоть до полицейского участка и консульского отдела в отечественном посольстве…
С одной стороны, в этом всём правда есть что-то страшно романтическое. С другой, особенно если вы четыре часа кряду сидите в засаде под дождем, с объективом размером с вашу ногу, и караулите, когда покакает лохматый голубь из семейства красноперых – в этом нет ничего не только романтического, в этом вообще мало чего нормального. Однако, добыв, наконец, заветный кадр, возможно, вы возликуете и понесетесь в свою контору. Там вам отвалят несопоставимые с ценностью голубиной какашки деньги, на которые вы купите еще более мощный объектив и в следующий раз устроитесь в засаде, мечтая заснять улыбку личинки, вылезающей из той самой какашки.
Если все происходит таким или примерно таким образом, скорее всего вы – профессиональный фотограф. Если нет – маньяк, больше жизни любящий птичий помет и звук щелкающего затвора фотоаппарата. Лично я нахожусь где-то посередине. Я не всегда живу на деньги, вырученные от проданных снимков, но могу целый день провести, баюкая свой фотоаппарат.
Мне кажется, такая страсть проснулась во мне от лени. Когда-то я много рисовала, позже любовь к кисточкам поутихла, а потом я обнаружила, что с помощью изобретения, преобразовывающего свет в изображение, даже не выходя из дома можно получить желаемое – красивую картинку. Попервости не все разделяли моих представлений о чудесном. Оно и понятно, поскольку я снимала буквально все, что попадалось мне на глаза и под руку и к тому же не могла расстаться ни с одним из сделанных снимков.
И угол дома, и случайно попавший в кадр рукав гидранта, и чья-то спина, по которой даже не определить, мужская она или женская, и смазанный хвост уносящей ноги кошки, и слюна, капающая из пасти догоняющей ее собаки, – все это по непонятным причинам было страшно дорого моему сердцу. Снимки складировались везде. Любимый вместо пары носков доставал из шкафа фотографии чужих столовых приборов. Назревал кризис. Я попробовала по привычке использовать превентивные меры и наехать первой за то, что по его вине я два дня протирала лицо полотенцем, которым он месяц полировал фары своей машины, но поскольку сыпь со щек уже сошла, я решила не торопиться. Любимый даже не догадывался, чего будет стоить его необдуманное раздражение.
На следующее утро первое, что он увидел, разлепив глаза, было дуло моего фотоаппарата. «…твою мать…» – с удивлением произнес он, пока я фиксировала процесс пробуждения в человеке зверя. Однако в целом он держался довольно хорошо и долго. Мне показалось, что первое время ему даже нравилось, когда я выпрыгивала на него из-за угла и с криком: «Ага! А это кто тут у нас?» начинала снимать его шнурки и брови. Коллекция снимков, появившаяся на свет в результате моего энтузиазма и его терпения долгое время хранилась за двадцатью замками в месте, о котором не знал даже любимый. Там были страшные кадры. Мужчина, поедающий кусок мяса, судя по виду, оторванный от какого-то другого мужчины. Мужчина, вернувшийся домой с работы и, скажем так, несколько удивленный тем, что вместо обеда его встречает женщина с «ружьем». Мужчина, не нашедший с утра двух одинаковых носков, зато опять обнаруживший женщину с аппаратом. Были несколько особенно удачных кадров, когда любимый открывал шкаф, а оттуда на него вместо галстуков вылетало… правильно… все то же самое. Даже когда утомленный человек желал уединиться в местах индивидуального пользования, ему и там не было покоя, и в самовольно проделанную щель в дверь опять лезла его фея с пушкой.
Короче говоря, поскольку я поняла, что скоро вместо очередного перекошенного лица любимого я сниму его кулак, крошащий стекло моего объектива, пришло время оставить его в покое и расти куда-то в другую сторону. К сожалению, с той коллекцией воспаленных от ярости мужских глаз пришлось расстаться. Рыдая, я развела костерок на заднем дворе и спалила все пленки, понимая, что это не должно достаться ни врагу, ни другу.
Как пламя пожара, я перекинулась на театры столицы. Я все придумала, обо всем договорилась, как следует подготовилась, и – началось. Теперь по вечерам я, как на работу, ходила к музам драмы. Мне открылся целый мир. Временами он так захватывал, что я забывала, с какой целью сюда пришла. Нет, я не с луны сорвалась и, конечно, бывала в театре и раньше, но при такой частоте посещения многое предстало передо мной совершенно в новом свете. Я пересмотрела сотни спектаклей и могла подрабатывать суфлером, забудь кто из актеров реплики. Однако скоро я выяснила, что актеры – крутые импровизаторы и не бывает такого, чтобы, потеряв красную нить, они в растерянности замирали на сцене. Когда у кого-то из головы выпадала поэтическая строчка, ее обычно старались воспроизвести более или менее близко к тексту, а некоторые особенно уверенные сохраняли ритм и интонацию и чеканили сущую белиберду. Например, вместо «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» можно грозно прорычать: «Хрыхрылась бы нымочич Зенднмыдра?», и в зале никто даже не вздрогнет.
Посмотрев и прослушав спектакль «икс» сто пятьдесят раз, я вдруг с удивлением обнаружила некоторые разночтения. В один вечер персонаж божится прийти к полуночи, в другой он как-то более неопределенно говорит о поздней ночи, а в третий в раздумьях задается вопросом: «А приду ли я вообще?» Подобная безответственность удивляла не только меня, но и партнершу. Я видела, как она потом топтала актера ногами в кулисах, видимо, стремясь как-то выправить ситуацию.
Я обнаружила, что все спектакли разные. Это не общее место и не условность. Один и тот же состав, неизменны текст, реплики и мизансцены, и только, например, в пятницу действие разворачивается с такой силой и мощью, что, зная наперед все повороты сюжета, смотришь не отрываясь и надеешься, может, все- таки хоть сегодня не задушат, не зарежут, не отравят и не убьют! В другой день без всякой видимой причины действие ползет, как вялая гусеница, зал спит, а те, кто бодрствуют, молят, чтобы поскорей, наконец, задушили кого надо, и все закончилось.
Я видела, как на сцене заклинивало декорацию и полторы тонны, угрожающе поскрипывая, зависали над разряженной толпой, видела, как у актеров и актрис развязывались шнурки и запутывались косы, как случались накладки с реквизитом, рука застревала в трехлитровой банке с огурцами, и актер, небрежно помахивая ею, с независимым видом доигрывал любовную сцену. Я даже видела в зале человека, у которого зазвонил телефон и он, вместо того чтобы провалиться под землю, ответил. Такая наглость произвела ошеломительное впечатление. Даже актеры, схватившиеся на сцене за мечи и орала, замерли в недоумении, услышав громкое: «Витек, так я ж у театре! Ага, перезвоню». Зал шипел, как растревоженный серпентарий, а мужчина только плечами пожал. На другом спектакле две девчонки хрустели леденцами, а на третьем я видела, как люди плакали, глядя на сцену, и не скрывали своих слез.
День за днем я убеждалась, что театр – удивительное место, что там все бывает и может случиться что угодно. Например, в осветительной ложе может завестись фотограф. Как домовой, забившись в эту гостеприимную щель, я почти год оттуда не вылезала. Однако это не означало, что у меня весь год не было проблем. Были.
Во-первых, с того места, где я сидела, а это было сбоку над сценой, было видно процента три происходящего. Актерам надо было бы вываливаться в зрительный зал, чтобы попасть в кадр. Почему-то за целый год никто так и не удосужился это сделать… Зато практически на каждом спектакле у зрителей была возможность увидеть нового персонажа – человека с фотоаппаратом, вываливающегося из какой-то дырки над краем сцены. «Человек» был неопределенного пола, потому что на эти свои свидания с музами я собиралась как на болото за морошкой. Билетёрши, оглядывая холщовые брюки защитного цвета, висящие на тощем заду, часто спрашивали: «Куда идешь, мальчик?» а мальчик шел к себе – нюхать пыль и снимать прекрасное.
Еще одну проблему составляло мое вооружение – собственно аппарат. Он был всем хорош, кроме того, что был пленочным. После тридцать седьмого кадра пленка в нем заканчивалась, он издавал страшный захлебывающийся звук и в течение следующих пятнадцати минут с воем сматывал кассету. Естественно, это происходило ровно в тот момент, когда главный герой задавал стропилам какой-нибудь вопрос, на
