— Ну извини, Банда, — Востряков сразу же взял себя в руки, и в его голосе прозвучало самое искреннее раскаяние.. — Не обижайся. Черт-те что показалось…
— А ты чего — и впрямь зажирел?
— Так… Здесь магазин, по району пара лотков… Машины на Киев и на Харьков ставим… В Эмираты, Турцию, на Москву и в Питер ребят посылаю… Тут, ты пойми, городок маленький, люди сплошь бедные. Им что — горилку да цигары, ну шоколадку детям. На этом не разбогатеешь, поэтому мы всякие варианты ищем, работаем по многим направлениям.
— Ну так молоток! Правильно, Одежка, — Бондарович сказал это задумчиво, Как будто вспоминая что-то свое, личное, и от внимания Вострякова это не ускользнуло. — Надо брать жизнь за горло. Иначе нельзя теперь, а то она, проклятая слишком крутой в последнее время стала…
— Слышь, я серьезно — ты про себя-то расскажи, — настойчиво вернул Востряков Сашку к предыдущему их разговору. — Ты это… В общем, ты ж не бойся, если что, я ж тебя не сдам, черт побери.
— Я знаю, Олежка. Потому, собственно говоря, к тебе и приехал, — Банда сказал это так просто и так уверенно, что у Вострякова подозрительно екнуло сердце, как будто предчувствуя беду. — У меня ж кроме тебя, на всем белом свете больше никого и нету.
Он замолчал на несколько минут, и Востряков сидел молча, не встревая, понимая, что Сашка собирается с мыслями, не зная, с чего начать.
— Из армии я ушел. Уволился к чертям по собственному желанию. Надоело. Ты представь: по ящику показывают — Громов последний выходит из Афгана. Все, мол, за его спиной советских солдат больше нет. Прикрыл героический генерал отход нашего ограниченного контингента собственной задницей… Не, мужик он нормальный, я ж ничего не говорю, — Банда заторопился, увидев протестующий жест друга. — Только ж репортаж этот мы, разведбат наш, в Афгане еще смотрели… Кому я, в натуре, объясняю! Сам понимаешь, сколько парней его торжественный выход обеспечивали. И сколько времени мы еще в Афгане мудачились, когда генералы уже докладывали в Кремле об окончании войны.
— Да уж, представляю…
— Нет, ты даже представить себе не можешь!
Кинули нас, как котят бесхозных, в песках этих траханых! Мол, пока разберемся, кого куда, надо пожить немного в полевых условиях. Это ясно. Но чтоб условия эти — да на полгода, а? Как скоты последние, все время в палатках. Каждый день — макароны с тушенкой. Вода — и то за счастье. Мужики к женам своим, к детям рвутся — хрен на рыло! «А кто будет технику охранять-сдавать-передавать?» Мне-то, сам понимаешь, рваться особо некуда было, но так все это осточертело! Уволился — и точка. Чеки последние подытожил — и на. Москву.
— И правильно!
— А ты б посмотрел, бляха, на этих, которых из Германии выводили. Во, где герои, мать их за ногу! Один Пашка-Мерседес чего стоит!..
— Да уж слыхал, — Востряков недобро усмехнулся. — Тут по соседству капитан в отпуск приезжает. Кореш. В одной школе учились. Он, правда, постарше чуть… В ГСВГ служил. За последний год три машины перегнал. Он мне много интересных вещей понарассказывал.
— Во-во…
— А вообще-то, Банда, — с жарена заговорил Олег, снова разливая водку по стаканам, — противно-то как! Я, блин, понять не могу, чего мы в том Афгане делали-то? Кому это надо было? Сколько ребят полегло… А сейчас! Герои-«афганцы»! Да в меня пальцем тычут! Знаешь, за что меня в городе не любят? Не-е-ет, не за фирму! За то, что «афганец»! Как будто я с клеймом каким. Как будто виноват в чем-то перед ними перед всеми…
— Ай, не трави ты душу, Олежка! Давай лучше выпьем еще, как тот поп говорил, по единой — и спать!
— А ты ж еще не рассказал…
— Давай завтра, Олег, ладно? Устал я сегодня, наверное, еще не отошел…
Банде явно не хотелось продолжения разговора, и, выпив, он встал, потрепал по плечу, успокаивая, бывшего своего взводного и побрел к своей кровати под яблоней.
— Пока, Олежка, пошел я спать.
— Иди-иди. Но завтра ты мне все расскажешь, пьяно тряхнул головой Востряков — Не отвертитесь, товарищ бывший гвардии старший лейтенант!..
В эту ночь-Банда не спал до рассвета, до тех пор, пока чуть-чуть не посветлело небо на востоке, а затем не набралось яркостью, голубизной, пока на утренней свежей чистоте небосвода четкими контурами не обозначились ветки, склонившейся над его кроватью в саду яблони. Только тогда, в самый предрассветный час, когда наступает полнейший покой и даже листья на деревьях повисают неподвижно и безмолвно и лишь робко и коротко пробует у реки свой голос соловей, — только тогда парень смог уснуть Всю ночь, лежа под черным одеялом неба и устремив взор в бесконечно далекие звездные выси, Сашка в мыслях витал где-то далеко, вспоминая и переживая заново последние годы своей бестолковой жизни. Годы, прошедшие с тех пор, как он подал рапорт на увольнение из рядов Вооруженных Сил по собственному желанию. Годы, за которые он сам себя ненавидел.
Он лежал и думал, что рассказать завтра Олежке.
Что делать? То ли рассказать все, не утаив от самого близкого друга ничего, то ли лучше промолчать чтобы в конце концов не потерять этого друга. Последнего и единственного.
Рассказать, как два года провел он в Москве!
Старший лейтенант Бондарович так и не дождался, когда его знаменитую десантно-штурмовую дивизию выведут из Таджикистана, приписав к какому-нибудь более цивилизованному округу. Он уволился прямо на этой дикой земле. И получил заверение в отделе кадров местного военного округа, что лет этак через дееять-пятнадцать он сможет претендовать на получение какой-то там квартиры, может быть, даже в Бишкеке.
Квартира эта сто лет ему не нужна была, поскольку обзавестись домашним скарбом, сразу после детдома попав в Афганистан, он не успел и даже не думал об этом, а семьи у него, кроме детдомовской дружной оравы, попросту не существовало. И ничего его в этой стране более не удерживало.
Распрощавшись с сослуживцами, сложив в «дипломат» бритвенные принадлежности и рассовав по карманам кителя все свои сбережения в рублях и чеках Внешпосылторга, Банда с легким сердцем махнул в Москву.
Он считал, что новую, мирную жизнь стоит начать именно так — в омут головой. А там, глядишь, и выплывешь.
И попал он действительно в омут…
II
Банда сидел в маленьком и мало кому известном кооперативном кафе и не спеша ужинал, запивая бифштекс холодным болгарским «Рислингом».
Он любил это заведение. Зальчик для посетителей был маленьким, всего-то двенадцать столиков, да и они большей частью пустовали, а потому Сашка любил сидеть здесь по вечерам, слушая тихую музыку и отдыхая. Может быть, именно своей атмосферой — спокойствия и умиротворенности, чем-то похожей на атмосферу парижских кафе, как они представлялись Банде по фильмам, ему и нравилось это кафе. Впрочем, готовили здесь тоже неплохо, а хозяин и два штатных официанта-вышибалы давно признали его за своего чуть ли не главного клиента, здороваясь и стараясь обслужить всегда в первую очередь.
Он только что попросил Жору, одного из официантов, принести кофе и двести граммов коньячку. Именно в тот момент, когда парень скрылся на кухне, выполняя заказ, в кафе и вошли эти странные ребята. Их было четверо.
