признаться самому себе. Сунув за ремень пистолет, Панкрат повернулся спиной к наемнице и пошел вверх по склону оврага.
Молча. Глядя перед собой.
Илза стояла неподвижно, по лицу ее текли слезы, а глаза смотрели в спину уходящего спецназовца.
Он должен был ее убить.
Она — враг. И то, что она помогла ему бежать из плена, никак не могло перевесить зарубки на прикладе ее винтовки, которыми отмечался каждый убитый ею солдат. Убитого офицера снайперы обычно отмечали крестиком.
Но” Во-первых, одно дело — убить в горячке боя, когда или ты, или он, и отнять жизнь врага — единственная возможность продлить свою. Кто сильнее, тот и жив. Кто прав, тот и сильнее. Кто защищает себя и свой дом, тот и прав. Это — убийство в честном бою. А убивать пленных… Против этого всегда восставало все его нутро. Как можно было убить того, кто сдался тебе или кого ты лишил оружия? Ты выполнил свой долг, а дальше — очередь совсем других инстанций, определяющих судьбу пленного. Либо обменять его на своих солдат, попавших в лапы боевиков, либо расстрелять, либо определить иную меру наказания…
Но что делать с человеком, который сначала убил твою невесту, а потом спас тебе жизнь, попутно похитив главнокомандующего армией противника, своего командира?
Панкрат думал, что сможет убить Илзу. Правильнее, однако, было бы сказать, что он очень надеялся на это. Подхлестывал себя злобой и ненавистью, бередил еще и без того свежие, кровоточащие раны, но… Не смог. И теперь, конечно же, можно было тысячу раз обозвать себя трусом, слюнтяем, предателем. Но он твердо знал, что и через день, и через месяц, и вообще никогда не сможет этого сделать. Не сможет просто потому, что, убив Илзу, ему все равно не вернуть Ирину. Никогда.
"Я тебя люблю!” — крикнула она, и его встряхнуло, словно от удара током. И до сих пор трясло — там, внутри.
Он сразу же понял — правда. Действительно, любит. Любит так, что пошла на верную смерть, лишь бы вытащить его из лагеря и доставить к своим — тем самым “русским зверям”, которых так ненавидела. И у нее действительно были причины для ненависти. Детдомовцу Суворину нетрудно было понять ощущения человека, на глазах которого гибнут его родители, — чтобы понять такое, вовсе не обязательно иметь отца и мать, достаточно просто быть человеком. Многие друзья Панкрата погибли на войне — и на первой, и уже на второй — и ему знакомо было чувство потери близких; если учесть то, что ближе друзей у него никого не было, то эту потерю можно было вполне сравнить с потерей родных.
Пути Панкрата и Илзы различались только в одном, но различались принципиально. Суворин был далек от того, чтобы ненавидеть всех чеченцев за бесчинства и преступления, творимые всего лишь небольшой частью представителей этого народа.
Когда он вернулся к Чепрагину и Шумилову, а следом, шатаясь, словно пьяная, подошла Илза, спецназовцы почувствовали себя так, будто с их плеч упала тяжелая ноша. Никому не хотелось, чтобы Суворин расстреливал пленную, хотя умом каждый понимал — кровь за кровь…
Но на Панкрата они посмотрели скорее одобрительно. Только в глазах Рашида мелькнуло презрение, смешанное с лютой ненавистью — ее огонь вспыхнул, когда чеченец бросил взгляд на наемницу. Не выдержав, он что-то пробормотал по-своему сквозь стиснутые зубы, но Суворин, расслышав, тут же глянул на него так, что Усманов замолк.
Отряд двигался вдоль дороги, ведущей к Грозному. Панкрат и Чепрагин шли в некотором отдалении, опережая остальных метров на пятьсот — семьсот, и проводили разведку местности, чтобы в случае опасности успеть предупредить тех, кто двигался сзади: Шумилова, который ковылял, опираясь на трость, Рашида и Илзу. Усманову связали за спиной руки, и теперь он, матерясь: на обоих языках, балансировал, как гимнаст, перебираясь через воронки от снарядов, кочки и лужи, скопившиеся в карьерах слева и справа от дороги. Сержант только усмехался и в особо критические моменты подбадривал чеченца меткими сравнениями с жабой, кузнечиком и прочими представителями животного мира. По голосу Шумилова ясно чувствовалось, что, не будь поблизости Панкрата, он с удовольствием разрядил бы в пузо полевому командиру весь автоматный магазин.
Рашид и Илза шагали по левую руку от сержанта, который старался держаться в трех-четырех метрах позади — так, чтобы хорошо видеть обоих и вовремя среагировать на их любую попытку сбежать или обезоружить его. Собственно, в отношении наемницы у него таких опасений не возникало, хотя какое-то неопределенное чувство время от времени заставляло его поводить стволом автомата, ловя на мушку ее ссутуленную от усталости спину.
Они брели, настороженно вслушиваясь в тишину, разлитую вокруг. Сам воздух, казалось, поглощал все звуки и застывал неподвижно, как студень. Даже дождь, внезапно начавшийся и так же внезапно закончившийся, не произвел никакого шума — просто повисел между небом и землей вуалью бесцветной холодной мороси.
Панкрат и Чепрагин шли молча. Они двигались уже четвертый час, и небо на востоке стало совсем светлым — настолько, насколько это возможно осенью. Суворин рассчитывал, что вскоре они выйдут к блок-посту перед въездом в город. Пока мимо них ни единой машины не проехало. Скорее всего потому, что за их спинами осталась территория, которую еще удерживали боевики, а федеральные войска решили сначала как следует укрепиться в Грозном, отбитом у ваххабитов каких-то четыре месяца назад. Потому ехать по этой дороге из Грозного было некому, а в Грозный — и подавно.
— Что будем делать, Панкрат? — спросил его к концу третьего часа пути до этого молчавший лейтенант. — Как к президенту пробираться?
— Я думаю над этим, — отозвался Суворин, даже не поворачивая головы в его сторону. — И чем больше думаю, тем меньше вариантов.
— А может, мы преувеличиваем возможности Службы? — как-то неуверенно спросил он. — Может, стоит попробовать в открытую?
Панкрат покосился на лейтенанта и криво усмехнулся.
— Петрович, — проникновенно произнес он. — Ну, в самом-то деле.., чья бы корова… Ты где работал? В библиотеке или в СБ?
— Да… — невпопад ответил тот, качнув головой. Впрочем, здесь ответ был не нужен. Каждый из них и так его знал.
Некоторое время они опять шли молча. Потом, совершенно неожиданно для Чепрагина, Суворин остановился и сказал, подняв вверх указательный палец правой руки, словно древнегреческий ментор:
— Мы пойдем в открытую, Петрович — тут ты, конечно же, прав.
Увидев круглые от удивления глаза лейтенанта, Панкрат пояснил:
— Чем стараться от них спрятаться, давая им тем самым возможность разделаться с нами по-тихому, мы сразу же постараемся нашуметь. И в этом нам очень поможет то, что у нас на руках просто фантастический козырь — этот чертов Рашид, который побудет нашим щитом хоть какое-то время.
Теперь уже лейтенант скептически покачал головой. Суворин, пожав плечами, не стал ему возражать, он просто констатировал:
— Честно говоря, Петрович, у нас действительно нет лучшего варианта.
— И худшего — тоже, — мрачно пошутил в ответ Чепрагин.
— Почему же, — хмыкнул Панкрат. — Мы можем броситься под пули президентской охраны — быстрый и надежный способ самоубийства. Можем отправить президенту письмо.., коллективное.
Дорога пошла в гору. Спецназовцы продолжали месить ботинками неопределенного цвета грязь, смешанную с гравием, полотно дороги уже рассыпалось, но не потому, что по ней часто ездили, а оттого, что часто бомбили. То тут, то там стали попадаться воронки всех размеров и форм: от сравнительно мелких, снарядных, до оставленных авиабомбами ям. В них скопилась дождевая вода, цвета той жижи, что чавкала у бойцов под ногами.
Когда спецназовцы поднялись на холм, через который переваливала дорога, внизу, на расстоянии примерно в полтора километра, они увидели серое пятно какого-то небольшого здания, красно-белую черту шлагбаума, два бэтээра и маленькие фигурки людей в зелено-коричневой форме, двигавшихся перед зданием.
