ухмыльнулся – на этот раз с оттенком мечтательности.
Закончив разговор, он немного успокоился и, больше не заботясь о заметании следов, поехал в центр. С трудом отыскав место для парковки, он вышел из машины и направился прямиком в ресторан Президент- отеля. Обедать было рановато, но Сивый сделал пространный заказ и употребил все до последней крошки по прямому назначению. К заказанному вину он даже не притронулся – не из боязни перед инспекторами ГИБДД, а потому, что для предстоящего дела ему требовалась свежая, не замутненная парами алкоголя голова. Несколько шокированный последним обстоятельством официант успокоился, получив щедрые чаевые, и унес откупоренную, но непочатую бутылку коллекционного сухого вина обратно на кухню.
Сивый не сомневался, что там бутылке найдут применение, но такие мелочи его не волновали – он всегда считал, что деньги существуют единственно для того, чтобы о них не думать.
Он выкурил сигарету, потягивая черный кофе и рассеянно глядя в окно. Погода опять испортилась. Осень брала свое, тучи напирали на Москву плотными стадами, готовясь вывалить на город тонны снежной крупы. Полдень из-за этого был похож на сумерки, сочившийся сквозь стеклянные стены серенький полусвет навевал дремоту.
Хотелось заползти под одеяло, свернуться калачиком и не открывать глаз до самого лета. Сивый действительно прикрыл глаза, но только на секунду – расслабляться сейчас было не время.
Он вышел из ресторана и сел за руль, с удовольствием представляя, как в это самое время в сторону Волоколамского шоссе мчатся навороченные иномарки, до отказа набитые бритоголовыми ублюдками в кашемировых пальто и укороченных кожанках. Откинувшись на спинку сиденья, Раскошин с сомнением взвесил на ладони трубку сотового телефона.
– Какого черта, – пробормотал он. – Если бить, то бить до смерти.
Он набрал 02 и сообщил оператору, что на Волоколамке готовится крупная разборка с применением огнестрельного, а может быть, и автоматического оружия. Оператор с профессиональной невозмутимостью попросила его назвать себя.
– Ты что, совсем дура? – спросил он вместо ответа и прервал связь.
Все было хорошо, а теперь стало еще лучше. Для верности можно было подождать еще полчасика, и он провел это время, развлекаясь чтением вчерашней газеты и от души потешаясь над заполнявшими ее страницы благоглупостями. По истечении получаса он сложил газету и посмотрел на часы. Чувство времени, как всегда, не подвело его: прошло ровно тридцать минут. Раскошин бросил газету на заднее сиденье и запустил двигатель.
Лысый упырь жил на широкую ногу, не отказывая себе в удовольствиях. Его трехэтажный особняк стоял в глубине прозрачного, оголенного листопадом березового перелеска километрах в двадцати от Москвы и за пять верст от ближайшего человеческого жилья. К дому вела неширокая, но идеально гладкая и прямая как стрела асфальтированная дорожка. В сотне метров от основной дороги она была перегорожена шлагбаумом, возле которого в лучших российских традициях имелась утепленная будка, выстроенная из дорогих западных материалов и с огромным, во всю стену, окном зеркального стекла. За этим зеркалом всегда сидел гориллоподобный гуманоид с пистолетом под мышкой и трубкой радиотелефона в руке. Других дорог к дому Кудрявого не было, так что всякий визитер поневоле должен был остановиться возле шлагбаума и выдержать унизительную процедуру беседы с сидевшим в будке приматом, а при необходимости даже пережить самый обыкновенный обыск.
Ни беседа с приматом, ни тем более личный досмотр в планы Сивого не входили, поэтому он оставил машину на дороге в полукилометре от поворота к дому и немного прогулялся пешком, дыша холодным сырым воздухом поздней осени и наслаждаясь общением с погружающейся в зимнюю спячку подмосковной природой. Он действительно получил самое настоящее удовольствие от этой прогулки и даже слегка огорчился, когда сквозь пестроту березового леса впереди замаячили белые, на американский манер обшитые пущенными внахлест досками стены сторожки и крытая ярко-синей металлочерепицей двускатная крыша.
Остановившись за деревом, Раскошин вынул из кармана пистолет и неторопливо навинтил на ствол цилиндрический набалдашник глушителя. Правая рука надоедливо ныла, как больной зуб, но Сивый перестал обращать на нее внимание: он одинаково хорошо стрелял с обеих рук и давно научился с успехом игнорировать болевые ощущения.
Обращенная к лесу стена сторожки была глухой, но Раскошин все равно замедлил шаг и стал ступать осторожно, как подкрадывающийся к добыче кот. Он скользил от дерева к дереву, держа пистолет в левой руке и бросая косые взгляды на прятавшуюся в кустах дикой малины аккуратную кабинку нужника – тоже белую и крытую синей черепицей. Мордатый примат мог сидеть там, с кряхтеньем освобождаясь от того, во что превратился вчерашний плотный ужин. Подстрелить человека в нужнике – не фокус, но вот схлопотать пулю от орлом сидящего над дыркой в дощатом полу недоумка с незаконченным средним образованием и без штанов – это уже был бы настоящий позор.
В нужнике было тихо, но Сивый все-таки свернул на протоптанную к нему тропинку и приоткрыл дверь с застекленным ромбическим окошечком. Внутри никого не оказалось, и Раскошин аккуратно, без стука прикрыл дверь.
В метре от нужника возвышался невысокий бугорок уже схваченной малинником песчаной земли, выброшенной наружу землекопами при постройке этого важного инженерного объекта. Из-под опавшей листвы выглядывали несколько камней – крупных и помельче, как раз таких, как надо. Раскошин наклонился, переложил пистолет в правую руку и поднял камень. Взвесив камень на ладони, он запустил им в стену сторожки. Он немного не рассчитал силы из-за того, что бросал левой рукой, и удар прозвучал, как выстрел: громко, хлестко, так, что по лесу пошло эхо.
Дверь сторожки распахнулась, и оттуда выскочил охранник. Кашемирового пальто на нем почему-то не было, развязанный галстук свободно болтался на шее, а из расстегнутой ширинки выбился подол белой рубашки. Сивый даже встряхнул головой перед тем, как выстрелить – на мгновение ему почудилось, что он перепутал сторожку с нужником.
Выстрел прозвучал гораздо тише, чем удар камня о стену, – это был просто глухой свистящий хлопок, но охранник нелепо взмахнул руками, сделал еще один неверный, совсем короткий шаг и упал навзничь, широко разбросав конечности. На груди его белоснежной рубашки ярко, почти непристойно заалело расползающееся влажное пятно. Оно располагалось как раз напротив сердца, и Сивый не стал стрелять еще раз.
Он опустил пистолет и сделал шаг к дороге, но тут в сторожке что-то зашуршало, и хрипловатый женский голос капризно протянул:
– Ну где ты там? Иди сюда, я замерзла…
– Иду, – сказал Раскошин и рванул на себя дверь.
– Ой, – воскликнула удобно расположившаяся на столе совершенно голая девица, которой на вид было что-то около тридцати, а то и все тридцать пять. – Вы кто?
– Прохожий, – ответил Сивый и дважды спустил курок.
Девица свалилась со стола, сразу сделавшись похожей на отброшенную небрежной рукой резиновую куклу из сексшопа. По светлому линолеуму поползла темно-красная лужа. В сторожке было тепло от мощного электрообогревателя и пахло табаком и какими-то приторно-сладкими духами.
Сивый дернул щекой, зачем-то вынул вилку электрообогревателя из розетки и вышел на свежий воздух, оставив дверь открытой.
Отсюда до дома было ровно триста метров, но Раскошин сделал небольшой крюк, пройдя лесом, чтобы не маячить посреди дороги на глазах у охраны. Стена, окружавшая жилище Кудрявого, была сродни крепостной, а при взгляде на массивные железные ворота, которые открывались с помощью электромотора, Сивый всегда невольно начинал прикидывать, можно ли выбить их обыкновенным грузовиком или здесь нужен танк. По ту сторону ворот, насколько было ему известно, круглосуточно дежурили двое охранников, так что прямой вход в крепость Кудрявого отпадал.
К воротам Сивый не пошел. Метрах в двадцати от них, в густых зарослях ежевики, имелся другой путь внутрь неприступного периметра, заготовленный предусмотрительным подполковником в конце лета, когда операция с морфием находилась еще в стадии разработки. Один из весенних ливней подмыл песчаную почву у основания забора, так что между бетонным фундаментом и землей образовался просвет шириной в ладонь. Однажды заметив эту лазейку, Раскошин не стал ее расширять, о чем теперь очень жалел: его
