– Что за шухер, Пузырь? – спросил тот, у которого был пистолет.
Качок, сваливший Хобота, ответил на этот вопрос весьма пространной тирадой, из которой Валерий почти ничего не понял. Пузырь говорил вроде бы по-русски, но если это и был русский язык, то какой-то странный. Валерий, точнее, его сознание, все еще существовавшее отдельно от тела, решил, что Пузырь изъясняется на классической фене, искусственном воровском жаргоне, придуманном уголовниками специально для того, чтобы посторонние не могли их понять. Даже такой несведущий человек, как Лукьянов, понял, что дело плохо: похоже, его занесло прямиком в гнездо настоящих уголовников, блатных в их чистом, первозданном виде.
Хобота подхватили под мышки и втащили в дом. Замыкавший процессию Пузырь задержался на крыльце и напоследок обвел двор долгим внимательным взглядом. Лукьянов снова похолодел: ему почудилось, что Пузырь смотрит прямо ему в глаза. Петом охранник длинно сплюнул в темноту сквозь зубы, дверь закрылась, и во дворе сразу стало темнее.
Какое-то время Валерий лежал ни жив ни мертв, прижимаясь всем телом к земле и чувствуя, как падает на непокрытую голову дождь. Это было чертовски приятно: лежать, постепенно отходя от шока, и чувствовать кожей удары дождевых капель. Даже пульсирующая боль в копчике казалась ему приятной: она свидетельствовала о том, что он все еще жив.
Гулко бухавшее где-то в районе глотки сердце тоже мало-помалу успокоилось, вернулось на отведенное ему природой место и взяло нормальный ритм. Валерий уже начал подумывать о том, как бы ему выбраться отсюда, и тут в доме послышалась какая-то глухая возня, что-то тяжелое с грохотом упало на пол, зазвенело разбитое стекло и раздался придушенный, хриплый панический вопль, почти визг. В этом звуке не было ничего человеческого, так мог бы визжать кабан под ножом мясника, если бы последний удосужился обмотать ему тряпкой рыло. Вряд ли кто-то из обитателей дома стал бы так визжать; скорее всего, это был голое плененного Хобота, и голос этот сейчас, судя по всему, издал предсмертный вопль.
Валерий вскочил, будто подброшенный пружиной, и птичкой вспорхнул на забор. Здесь он снова оглянулся и сразу же об этом пожалел.
С высоты забора было хорошо видно окно первого этажа, располагавшееся на высоте двух метров от земли. Жалюзи на окне почему-то были подняты, и Валерий отлично видел все, что происходило в просторной комнате с кожаной мебелью и большим, сложенным из дикого камня камином.
На пушистом ковре перед камином на коленях стоял Хобот. Валерий узнал его только по одежде, потому что голова Хобота была крепко зажата между ног одного из охранников.
Брюки Хобота были спущены до самых щиколоток, и его голый зад непристойно белел в свете сильной лампы. Еще один охранник придерживал руки Хобота, а третий, татуированный амбал по кличке Пузырь, прилип животом к его заду.
Валерий глянул только раз и сразу же крепко зажмурил глаза, изо всех сил цепляясь за мокрые кирпичи, чтобы снова не упасть в кусты.
– Ы-а! – глухо, как в подушку, голосил Хобот. – Ы-а! Ыыыы-аааа!!!
"Рыба, – мысленно перевел этот звериный вой Лукьянов. – Рыбу зовет, а Рыба не слышит… Боже мой, боже мой!
Что же они делают, а?"
Вопрос был чисто риторический. Валерий отлично знал, что они делают. Там, в ярко освещенной комнате, на пушистом ковре перед камином, охранники Букреева опускали Хобота. Было совершенно ясно, что носатый отморозок, получив днем хорошую трепку от Пузыря, решил поквитаться с обидчиком и ночью, когда все в доме Майкова уснули, пробрался на участок соседа, чтобы прострелить Пузырю голову, как и обещал еще в полдень. Вот и прострелил…
Все, что здесь произошло, фактически было подстроено Валерием. Вот только он никогда не думал, что это будет ТАК…
Спланированный им спектакль вышел за рамки сценария, и персонажи зажили своей собственной, очень мало похожей на человеческую, жуткой и не правдоподобной жизнью. Планируя свою «акцию», Лукьянов предполагал, что в ходе боевых действий между соседями кто-то может серьезно пострадать, а может быть, даже умереть. И он хотел этого, черт подери, но не так, не так! Он думал, это будет как в кино: кто-то картинно выхватывает из-под одежды пистолет, звучит выстрел, и еще кто-то падает, широко разбросав руки…
«Ыыыыы!!!» – в последний раз замычал Хобот, и вдруг стало тихо. «Кончилось, – подумал Валерий, осторожно открывая глаза. – Надо уходить, пока меня не сцапали».
Он не удержался и снова посмотрел в окно. Ничего не кончилось, процесс шел полным ходом, просто Хобот почему-то перестал кричать – то ли отключился, то ли отчаялся.
«А может, привык? – с натугой выдавил из онемевшего, будто замороженного мозга циничную мысль Валерий. – Может, ему в кайф?»
Цинизм не помог; наоборот, стало хуже. Валерия вдруг со страшной силой замутило, голова закружилась, и цеплявшиеся за мокрые кирпичи руки, никогда не отличавшиеся геркулесовской силой, окончательно ослабели.
Руки… Валерий сосредоточил все внимание на своих руках, пытаясь волевым усилием заставить их сделать то, на что они уже не были способны, и вдруг заметил, что отчетливо их видит. Его руки не были двумя тенями на светлом фоне стены, как раньше; он ясно различал каждую складку гидрокостюма, видел влажный блеск на сгибах и, кажется, даже мог разглядеть мелкую фактуру прорезиненной ткани.
Он словно прозрел. До него внезапно дошло, что вот уже добрых две, а то и все три минуты он висит на светлом оштукатуренном заборе в своем черном гидрокостюме, освещенный падающим из окна электрическим светом и заметный, как плавающая в стакане с молоком навозная муха. Если его до сих пор не подстрелили, то лишь потому, что все в доме были заняты и никто не удосужился выглянуть в окно. Это последнее потрясение оказалось для него слишком велико; он напрягся из последних сил, засучил ногами по гладкой поверхности стены, пытаясь подтянуться на обессиленных, сделавшихся ватными руках, и, наконец, со слабым стоном сорвался и снова упал в кусты.
Здесь его вырвало, и от этого Валерию неожиданно стало легче. Из приоткрытого окна снова доносились невнятные стоны несчастного Хобота, и Валерий поймал себя на том, что ему искренне жаль этого носатого психа. Потом он вспомнил, что, если не начнет шевелиться, жалеть ему придется себя самого, встал на четвереньки и пополз вдоль забора подальше от страшного окна, в темноту. По дороге он наткнулся на лопату, про которую совершенно забыл, и прихватил ее с собой – во-первых, чтобы не оставлять улик, а во-вторых, в качестве оружия на самый крайний случай.
Только очутившись в кромешной темноте, он позволил себе остановиться и подумать, как быть дальше. В принципе, перелезть через забор обратно на участок Майкова можно было где угодно, кроме места, освещенного горевшим в доме электричеством. Но при одной мысли о том, чтобы выпрямиться во весь рост и снова начать карабкаться на эту чертову стену, к горлу подступала тошнота и предательски подгибались колени. Кроме того, Валерий не без оснований полагал, что события этой страшной ночи еще далеки от полного завершения: было совершенно непонятно, что блатные станут дальше делать с избитым, изуродованным да еще и зверски изнасилованным Хоботом; точно так же оставалось загадкой, что предпримет по этому поводу Майков.
«Надо пересидеть, – решил Валерий. Он ощупал переносицу и убедился, что очки на месте. В этом не было ничего удивительного: он собственноручно связал дужки бельевой резинкой, как это делают иногда старики, собираясь что-нибудь мастерить. – Надо, надо пересидеть! Вся ночь впереди, должен же этот гадюшник когда-нибудь успокоиться! Господи, как же это меня угораздило? И ведь, если бы не я, ничего бы этого не было. Черт меня дернул, в самом-то деле… Хотя, если разобраться, так им, сволочам, и надо. Как они ко мне, так и я к ним, так что мы в расчете. В расчете? А какого дьявола я тогда сюда лез, жизнью рисковал? Если уж начал дело, надо доводить его до конца».
Он огляделся и обнаружил, что незаметно для себя оказался у цели своей ночной вылазки – в фруктовом саду Букреева. Деревья таинственно шумели под дождем, от них пахло мокрой корой и цветами. Протянув руку, Валерий нащупал скользкий от дождевой воды ствол – слишком толстый для того, что он задумал.
«С ума сошел, – подумал он. – Может, все-таки не стоит?»
Но здесь, за углом дома, было темно и тихо. И какая, в принципе, разница, сидеть сложа руки или
